— Айдате поближе, — подтолкнул отроков Богдан.
От печей нестерпимо полыхало жаром, перехватывало дыхание.
— Поостерегись, — предупредил лысый мастеровой и ударил ловко по обмазанному глиной каменному чеку, и по жёлобу потекла в ковш огненная жижа.
— Мастер сей, робята, по имени Антип, искусный умелец. Медь с оловом варить и известью продуть мудрено. Что к чему, знать надобно и время угадать, чтоб не переварить либо недоварить, — пояснил Богдан. — Сие же варево бронзой зовётся… Ну, повидали, теперь поспешаем, а то эти молодцы с ковшом нас опередят. Сейчас лить пушку зачнём.
Вслед за Богданом Сергуня со Степанкой вошли под загороженный с трёх сторон навес. Несколько работников перемешивали лопатами гору земли с песком. Богдан нагнулся, взял горсть, поднёс близко к глазам, довольно хмыкнул, потом заговорил, обращаясь не то к Сергуне со Степанкой, не то к рабочим:
— В пушечном деле литейный мастер первейший человек. Пушку лить не всяк горазд, и пушка пушке рознь. Иной сольёт её, канал вкось либо того хуже. И время пропало, и металлу перевод — и секут потом мастера до смертоубийства. Вот они, — Богдан указал пальцем на работников, — вроде, чего там, знай перелопачивай. Ин нет, надобно, чтоб опока не рыхла была и не ноздревата. Ко всему не слаба да воздух вбирала. Тогда пушка крепка будет.
Тут к ним подошёл мастер, годами не старше Степанки и Сергуни, но с виду что молодой гриб-боровик. Богдан сказал:
— Вот, Игнаша, товарищей тебе привёл. В обиду их не давай. — И, поворотившись к отрокам, добавил с гордостью: — Сын мой, Игнатий! Скоро сам пушки лить зачнёт.
Игнаша подморгнул Сергуне, подал им со Степанкой поочерёдно руку, проговорил баском:
— Работы на всех хватит, — и улыбнулся добродушно.
— Вона металл подоспел, — увидев подмастерьев с ковшом, сказал Богдан. — Нам за дело браться. Почнём с Богом, робятушки. — И перекрестился.
Подмастерья медленно и осторожно наклонили ковш. Обтекая сердечник, расплавленная жижа полилась в зарытую стоймя форму.
— А пушка како стреляет? — робко спросил Степанка. Вместо Богдана ответил Игнаша:
— Поглядишь. Вот приедут из княжьего наряда пушки забирать, зачнут бой опробовать, тогда и любуйся.
— Ядра тоже здесь льют? — задал вопрос Сергуня.
— В той стороне двора, — указал Игнаша. — Там в малых домницах железо варят. Пороховое же зелье не на нашем дворе, а на пороховых мельницах, и у них мастера иные.
— Ну как, есть желание нашему рукомеслу обучиться? — усмехнулся Богдан.
— Есть, — ответил Сергуня.
— В таком разе обучу и слово за вас перед боярином, что ведает Пушкарным двором, замолвлю.
* * *
Боярин Версень не в духе. Намедни великий князь при встрече принародно попрекнул. А тут ещё на собственном подворье беглый холоп чуть с ног не сшиб. Да был бы холоп как холоп, а то так себе, отрок безусый. Изловить и высечь, чтоб кожа на спине чернью изукрасилась, вдругорядь уважение поимеет к боярскому званию. Ан и другим неповадно будет…
Учинив допрос дворне, Версень велел побить батогами караульного и стряпуху, дабы впредь не привечали беглых смердов.
Караульный мужик боярину в ноги упал, расплакался. Не виновен-де, недоглядел, как Степанка во двор забрался. Версень воротнему поверил и приговорил добавить десять батогов, промолвив при этом: «Чтоб наперёд караул зорче нёс. А то этак и татя в хоромы пустишь».
Отвернувшись от мужика, сказал собравшейся челяди:
— Кто Степанку сыщет, меня немедля уведомить. Челядь разошлась, а Версень, взойдя на крыльцо, долго стоял, прислушивался, как из конюшни неслись слёзные крики, свист батогов. Потом не торопясь, худой и высокий, что жердь, важно прошагал в хоромы. Следом за боярином тиун. Проходя тёмными сенями, Версень, не поворачивая головы, проговорил:
— Наряди возок за Аграфеной, пора ей в Москву ворочаться. Да Демьяшке передай, тиуном он на селе сидит, так пусть за смердами доглядает. А за Степанку с него спрос.
В просторной, освещённой тремя оконцами горнице боярин снял с помощью тиуна кафтан, плюхнулся на лавку. Вытянув ноги, кинул коротко:
— Сыми!
Тиун стащил с Версеня сапоги. Боярин пошевелил босыми пальцами ног, вздохнул облегчённо:
— Парко.
Вспомнил сегодняшнюю встречу с великим князем Василием. Подумал: «Васька-то всю власть на Руси на себя принял, а братья его, князья и бояре молчат, государем кличут».
Вслух проговорил:
— Осударь, хе-хе!
Спохватившись, увидел всё ещё стоявшего на коленях тиуна. Прикрикнул:
— Почто торчишь, убирайся!
Тиуна из горницы словно ветром выдуло. Версень пожалел сам себя: живёт который год без жены, неустроен. Почесал поясницу, вымолвил:
— Жениться б надобно, да кто Аграфене покойницу мать заменит?
При воспоминании о дочери потеплело на душе.
«На мать похожая, только степенство не то, всё козой прыгает. Ин не беда, замуж выйдет, детишек нарожает, переменится», — решил Версень.
Во дворе нудно завыл пёс. Боярин поморщился, кликнул челядина. Тот вбежал мигом.
— Уйми пса.
Челядин крутнулся, но Версень остановил его:
— Погоди, попервоначалу помоги облачиться, боярина Твердю проведать хочу.
* * *
Боярина Твердю сон сморил. Лёг с полудня передохнуть да и захрапел. На все хоромы слыхать, как боярин спит.
Боярыня Степанида на дворню гусыней шикает, а ну кто ненароком разбудит боярина. Ставенки в опочивальне велела прикрыть, разговаривать шёпотом.
На пухлой перине да под тёплым лебяжьим одеялом Твердя потом изошёл, исподнюю рубаху хоть выжми, разомлел.
Пробудился под вечер, взлохмаченную голову оторвал от подушки. Сквозь щель в ставне блёклый свет пробивается, за плотно закрытой дверью бубнят голоса. Один Степанидин, другой мужской, сипит, ровно в сопелку дудит.
Твердя продрал глаза, сам себя спросил вслух:
— И кого там принесло? Окликнул громко:
— Степанида!
Жена услышала, дверь нараспашку, колобком в опочивальню вкатилась. Следом за ней, пригнувшись под притолокой, вошёл Версень.
Откинув одеяло, Твердя уселся, свесив ноги с кровати.
— Обиду тебе принёс, Родивон, — проговорил Версень. — На глумление звание моё боярское выставлено.
— Кем обижен, боярин Иван?
На рыхлом лице Тверди любопытство.
— На великого князя Василия обиды. Намедни из храма вышел и, по Кремлю идучи, повстречался с ним. Он при всём народе и скажи: «Почто слухи обо мне нелепые пускаешь, Ивашка, сын Никитин? Либо забыл, осударь я всея Руси!»
Боярин Твердя разодрал пятерней бороду, сказал, сокрушаясь:
— Со времени великого князя Ивана Васильевича так повелось: Иван Васильевич, а ныне сын его Василий величают себя государями. С нами, князьями и боярами, не считается, совет не держит. Да только ль с нами, у него и братцы единоутробные не в чести.
Версень просипел:
— А всё оттого, боярин Родивон, что покойный Иван Васильевич Ваське завещал всю землю, а другим сынам, Семёну да Димитрию с Юрием, кукиш показал.
— У Василья сила, — согласно кивнул Твердя. Боярыня Степанида всплеснула пухлыми ручонками.
— Да мыслимо ли бояр бесчестить? И при силе-то не Моги. Боярин голова всему!
Брызгая слюной, Версень перебил Степаниду:
— Ино Васька запамятовал, что нами, боярами да князьями, Русь красна! Аль мыслит без нашего совета обо всем удумать? Накось! — И свернул кукиш.
Твердя прошлёпал босыми ногами по выскобленным добела половицам.
— Не лайсь, Иван Микитич, что Богом уготовано, тому и быть. Оттрапезнуем-ко?
* * *
Проводив Версеня, Твердя ещё долго не поднимался из-за стола. Боярыня Степанида ела медленно, обсасывая куриное крылышко, косилась на мужа, сокрушаясь в душе. Не тот стал боярин, и располнел, и бороду посеребрило. А рассеян — не доведи Бог, и в голове какие-то думки…
Надкусив пирог, Твердя прожевал нехотя, подпёр щёку.
«А великий князь Василий и впрямь к нам, боярам, высокомерен и дерзок. — Твердя вздохнул, откинулся к стене. — Аль у Василья материнская кровь заговорила? Софья-то императорам византийским сестрой доводилась, так Василий, верно, тоже мнит себя императором. Да Русь не Византия и Москва не Царьград. Здесь мы, бояре, оплот всему. Цари византийские доумничались, пока царства лишились. Коли б они со своими боярами совет держали, может, и не пришли на их землю турки…»
Кряхтя вылез из-за стола, обронил:
— Я, Степанида, голубей попугаю, разомну кости. — И по-восточному широкоскулое лицо его оживилось.
— Сходи, Родивонушка, сходи. Умаялся, поди. Вон каки печали у тя…
Во дворе Твердя крикнул первому встречному отроку:
— Спугивай!
Тот мигом вскарабкался по лесенке на голубятню, открыл дверцу, засвистел. Стая, шелестя крыльями, поднялась к небу. Боярин схватил шест с тряпицей, закрутил над головой, зашумел. Потом откинул палку, задрав голову, долго смотрел, как птицы описывают круг за кругом, кувыркаются.
