Дело в том, что мечта о таком путешествии была для Адриена тем, чем бывает обычно для молодых людей любовь женщины. Мечта замещала это безумство. Это было как бы его романтикой, тем кипучим предвкушением радости, которое в юные годы строит нам воздушные замки, а по мере того как мы становимся старше и тяжелеем, помогает нам пристраститься к некоему коньку, а тот, хоть и бывает порою строптив, все же более надежным и мерным шагом везет нас к могиле. Адриену ни разу не привелось путешествовать. Он знал, что его собственная романтика оказалась приземленной, ему это причиняло муки, избежать которых можно было только с помощью талисмана, находящегося во владении его патрона. Да и сами Альпы потеряли бы для него все свое величие, если бы на подступах к ним не оказалось подобострастной фигуры хозяина пансиона; Адриену надо было удобно улечься на пышных подушках Маммоны, дабы должным образом рассуждать о нравах древних. Погоня за наслаждением, ради которого приходилось бы лишать себя привычных удобств, наподобие того как влюбленные безумцы селятся в какой-нибудь хижине и питаются коркой хлеба, в глазах Адриена была жалким нищенством. Пусть же предмет его любви будет окружен всем тем блеском и великолепием, какими отмечена возвышенность его собственных чувств, а если нет, то пусть его лучше вовсе не будет. Таким образом, мудрый юноша долго вынашивал в себе бесплодную страсть, но таково было величие его натуры, что в тот момент, когда желания его, казалось, были близки к исполнению, он смог всего лишь с легким налетом сплина взирать на то, как роскошнейшие изделия парижской кухни и римские древности рушились, превращаясь в сплошную насмешку. Разумеется, даже из числа философов только очень немногие могли бы минуту спустя без всякого сожаления предаваться утехам более низменным.
Первая порция торта досталась Гиппиасу.
Он сидел в гостинице у окна и читал. Завтрак свой он в этот день одолел с большим успехом, чем то обычно бывало, и не так робел, думая о предстоявшем ему в доме Фори обеде.
— Ну вот, как я рад, что ты пришел, Адриен, — вскричал он, выпрямляясь и выпячивая грудь. — А то я уже боялся, не пришлось бы мне туда ехать. Это очень мило с твоей стороны. Мы пройдем с тобой парком. Очень ведь опасно ходить по этим улицам одному. Как я замечаю, под ногами там всюду апельсиновые корки, конца им нет и, должно быть, не будет, пока городские власти не запретят их бросать. Честное слово, я вчера на Пиккадилли среди бела дня поскользнулся на апельсиновой корке и думал, что упаду. Просто чудо, что я уцелел.
— Надеюсь, у вас сегодня неплохой аппетит? — спросил Адриен.
— Да вот, наверное, погуляю немного и наберусь его, — пропищал Гиппиас. — Да. По-моему, я и сейчас уже проголодался.
— Очень рад это слышать, — сказал Адриен и принялся распаковывать лежавший у него на коленях сверток. — Как бы вы определили, что такое безрассудство? — начал допытываться он.
— Гм! — Гиппиас призадумался: ему всегда льстило, что его считают мудрецом, задавая ему подобные вопросы. — Думается мне, что это скольжение.
— Вы очень верно это определили. Иными словами — апельсиновая корка; стоит только ступить на нее, как и жизнь твоя, и все твое тело подвергаются опасности, и спастись можно только чудом. Вы должны дать это в «Котомку пилигрима». Ну, а памятник безрассудству — это что такое?
Гиппиас снова задумался.
— Все люди, сидящие друг на друге, — усмехнулся он мрачности приведенного им примера.
— Ну и отлично, — одобрительно воскликнул Адриен, — или за отсутствием этого какой-либо другой символ; вот, например, нечто такое, кусок чего я вам принес. — Адриен положил кусок торта на стол. — Вот вам сей памятник в миниатюре… Что вы на это скажете?
— Торт! — вскричал Гиппиас, откидываясь в кресле, чтобы этим подчеркнуть великое к нему отвращение. — Ты как раз из тех, кто его ест. Если… если не ошибаюсь, — тут он взглянул на положенный перед ним кусок, — это украшенное завитушками вредоносное месиво носит название свадебного торта. Это сущий яд! Кого же это ты собрался им отравить? Чего ради ты таскаешь эту отраву с собой?
Адриен позвонил лакею и велел принести нож.
— Ради того, чтобы угостить вас той долей этого торта, которая причитается вам по праву. У вас ведь есть друзья и родные, и от них вас ничто не может спасти — никакое чудо. Это обычай, который являет собою, может быть, присущий всему человеческому роду цинизм; люди, полагающие, что они достигли вершины земного счастья, распределяют сие изделие кулинарии в знак уважения между своими друзьями, с тем чтобы (тут он взял из рук слуги нож и направился к столу, чтобы разрезать торт) дать этим друзьям возможность (разрезать эти сооружения надлежит с большой осторожностью — у каждой коринки в нем, у каждого ингредиента есть свое особое место, — свадебный торт, разумеется, относится к самому высокому рангу тортов, и в нем нашло свое выражение все хорошее и плохое, что есть в нашей цивилизации!) — так вот, я хотел сказать, что нам посылают эту эмблему любви, несомненно, для того (нам ведь придется взвесить все до последней крошки), чтобы мы лучше поняли, какое райское блаженство выпало на их долю, после того как сами проведем несколько часов в чистилище, где нам прочистят желудки. Ну так вот, насколько я могу судить, не имея под рукой ни весов, ни гирь, — вот она, ваша доля, дядюшка!
Он пододвинул к Гиппиасу стол тем углом, на котором красовался торт.
— Убирайся вон! — яростно вскричал Гиппиас, вскакивая с кресла. — Говорю тебе, что я к нему не притронусь! Это же смерть! Это еще в сто раз вреднее, чем проклятый слоеный рождественский пудинг! Какой дурак все это придумал? Кто посмел прислать мне этот торт? Мне! Это же оскорбление.
— Никто не заставляет вас есть его до обеда, — сказал Адриен, продолжая направлять на него угол стола, — но вы должны взять свою долю и сделать вид, что вы ее едите. Тому, кто столько сделал для того, чтобы состоялась эта свадьба, совесть не позволит отказаться от причитающейся ему доли ее плодов. Девушки, как я слышал, сначала томят этот торт у себя под подушкой, и от этого им снятся свадебные сны, — говорят, что сны эти особенно легкие. Это отменный торт, и, клянусь честью, он появился на свет с вашей помощью, — ну, конечно же, вы приложили к этому руку! Ну так вот, он перед вами.
Стол снова надвинулся на Гиппиаса. Тот быстро обежал его вокруг и в изнеможении плюхнулся на диван.
— Конечно! — вскричал он. — Ты на целый день испортил мне аппетит!
— Так что же, выходит, я должен буду сказать Ричарду, что вы не захотели отведать даже крохотного кусочка его торта? — сказал Адриен, положив руки на стол и уставившись на дядюшку.
— Ричарду?
— Да, вашему племяннику и моему кузену. Ричарду! Вашему спутнику, с которым вы приехали в Лондон. Вы же знаете — он женился? Обвенчался сегодня утром в Кенсингтонской приходской церкви, с особого разрешения, не то в половине двенадцатого, не то без двадцати двенадцать. Обвенчался и отправился провести медовый месяц на острове Уайт, прелестном местечке, где можно отлично прожить это время. Должен уведомить вас, что с вашей помощью, сэр, опыт сей удался!
— Ричард женился!
Гиппиасу приходили на ум какие-то доводы, которые должны были это известие опровергнуть, однако их надо было высказать вслух, а он был так всем услышанным потрясен, что мысли его спутались. Рука его, направившаяся было ко лбу, чтобы погладить оболочку этого вместилища разума, тут же бессильно повисла.
— Конечно же, вам все это было известно? Вы ведь так настаивали на том, чтобы его доверили вашему попечению…
— Женился? — Гиппиас привскочил — наконец-то он все понял. — Как, ведь он же еще не достиг совершеннолетия! Он же еще совсем ребенок.
— Все это так. Но тем не менее ваш ребенок женился. Приври как мужчина и заплати, что положено. И никаких помех. В нашей благородной стране достаточно того, что на вас брюки, и получить такое разрешение совсем просто. Интересы нравственности требуют, чтобы трудностей в этом отношении не возникало. Кто же вам поверит, что вы ничего об этом не знали?
— Черт знает что! Мерзкая шутка! Я бы предпочел, сэр, чтобы предметом ваших насмешек вы избрали кого-нибудь другого, — нахмурившись, буркнул Гиппиас и снова водрузился на диван. — Можешь успокоиться. Сегодня ты меня доконал.
Адриен сел в кресло; он принялся постепенно убеждать дядюшку, что все это действительно так, и завершил свои речи искусной концовкой. Он испытывал явное удовольствие от всех содроганий, в которые он того повергал; наконец Гиппиас все же ему поверил и, обливаясь потом, вскричал:
— Теперь становится понятным, почему он так вел себя со мной! Мальчишка, должно быть, адски хитер! Я это ощущаю… вот здесь, — он провел рукою по грудобрюшной преграде. — Мне не по силам этот мир дураков, — слабеющим голосом добавил он и закрыл глаза. — Нет, обедать я не могу. Есть? Как бы не так… Пообедаете без меня!
