Почтенного адвоката разбирал смех.
— Насколько я наслышан о молодожене, мне думается, что это дело пропащее, — ответил он.
— Я говорю о законе, Брендон. Неужели мы не можем получить от одного из судей приказа тотчас же догнать их и разлучить?
— Как, сейчас?
— Да!
Брендон ответил, что, к сожалению, это не в его силах.
— Но вы же можете зайти к одному из ваших судей, Брендон?
Брендон ответил, что судьи много работают и что после обеда они все до одного спят.
— Так вы это сделаете завтра утром, как только встанете? Вы мне обещаете это сделать, Брендон?.. Или обратитесь в полицию, и они отправят полицейского на поиски. Милый мой Брендон! Умоляю… умоляю вас помочь нам в этой ужасной беде. Бедный брат мой этого не перенесет. Мне кажется, что он простит все что угодно, но только не это. Вы не представляете себе, какое значение он придает чистоте крови.
Брендон многозначительно кивнул Адриену, призывая его вступить в разговор и ему помочь.
— Что с вами такое, тетушка? — спросил мудрый юноша. — Вы хотите, чтобы какой-то грубиян-полисмен погнался за ними и насильно их разлучил?
— Завтра! — многозначительно протянул Брендон.
— А не будет ли это… уже поздно? — заметил Адриен. Миссис Дорайя горестно вздохнула: это была ее последняя надежда.
— Сами видите… — начал Адриен.
— Да! Да! — миссис Дорайя больше уже не нуждалась ни в каких его разъяснениях. — Пожалуйста, помолчи, Адриен, и дай мне сказать, Брендон! Не может этого быть! Как это вы смеете смотреть мне в глаза и говорить, что мальчик законным образом обвенчался? Никогда я этому не поверю! Нельзя допустить, что закон так постыдно плох, что мальчик, совершеннейшее дитя, может безнаказанно творить такие нелепости. Дедушка, прошу вас, пусть Брендон скажет все, как есть. Эти законники никогда не говорят всей правды. Стоит ему захотеть, и он может расторгнуть этот брак. Неужели вы думаете, что, будь я мужчиной, я бы потерпела такое?
— Ну что тебе сказать, моя дорогая, — старик заковылял к ней, чтобы ее успокоить. — Я совершенно с тобой согласен. По мне, так он знает ровно столько же, сколько мы с тобой. Мне думается, что ни один из них ничего не знает до тех пор, пока они не приступят к тяжбе и дело не пойдет в суд. Хотелось бы мне увидеть женщин в роли адвокатов.
— Для того чтобы поддержать обанкротившегося цирюльника, сэр[108]? — спросил Адриен. — Им придется иметь на этот предмет порядочный запас париков.
— И ты еще способен шутить, Адриен! — попеняла ему тетка. — Только я не сдамся. Я знаю, я твердо в этом убеждена: никакой закон не позволит мальчишке позорить свою семью и губить свою жизнь, и меня ничем не убедить, что это не так. А теперь скажите мне, Брендон, и, прошу вас, отвечайте на мои вопросы, и, сделайте милость, забудьте, что перед вами женщина. Скажите, можно или нет вызволить моего племянника из того положения, к которому его привело это безрассудство? Неужели то, что он совершил, законно? Неужели он всю жизнь должен будет расплачиваться за то, что он сотворил в мальчишеском возрасте?
— Знаете… гм… — процедил Брендон сквозь зубы. — Гм… дело-то это ведь не для женских ушей, Хелин.
— Вам велено забыть об этом, — заметил Адриен.
— Э-хм! Как же! — продолжал Брендон. — Может быть, если бы удалось задержать их и разлучить до наступления темноты и добиться письменного подтверждения некоторых фактов…
— Ах, вот как? — в избытке нетерпения решила подогнать его неторопливую речь миссис Дорайя.
— Н-да! Гм! Раз так, то… в случае, если… мм… Или, если он сошел с ума и вы можете доказать, что он невменяем.
— Ну конечно же, у меня на этот счет нет ни малейших сомнений, Брендон.
— Ага! Ну что же! В таком случае… Или если имеет место различие вероисповеданий…
— Она же католичка! — вскричала обрадованная миссис Дорайя.
— Ага! Ну что же! В таком случае… можно опротестовать формальную сторону бракосочетания… Оно может быть сочтено фиктивным… Или если ему еще не исполнилось восемнадцати лет…
— Вот именно, — возликовала миссис Дорайя. — Я думаю… — тут она задумалась, а потом, обратившись к Адриену, беспомощно пролепетала: — А сколько же Ричарду лет?
Присущая мудрому юноше доброта помешала ему вырвать из рук несчастной соломинку, за которую та ухватилась.
— Ах, да! Ему должно быть… — пробормотал он, и в ту же минуту понял, что ему остается только опустить голову и отвернуться. Миссис Дорайя превзошла все его ожидания.
— Да! В таком случае… — продолжал Брендон, пожимая плечами, что, разумеется, означало, что он все еще ни за что не ручается, как вдруг из круга без умолку тараторивших кузин донесся голос Клары:
— Ричарду сейчас девятнадцать лет и шесть месяцев, мама.
— Глупости ты говоришь, дитя мое.
— Нет, мама, это так и есть, — в голосе Клары звучала уверенность.
— Глупости, говорю тебе. Ты-то откуда это знаешь?
— Ричард на год и девять месяцев старше меня, мама.
Миссис Дорайя принялась оспаривать сначала годы, а потом — месяцы. Она не ожидала со стороны дочери такого упорства.
«Что за чудачка!» — мысленно корила она девушку, которая, понимая, что тонет, все равно с презрением отталкивала эту последнюю соломинку.
«Но ведь остается еще религия!» — утешала она себя и уселась в кресло, чтобы основательно все еще раз продумать.
Мужчины только улыбались; видно было, что им это совершенно все равно.
Гостям предложили музыку. Есть минуты, когда музыка начисто теряет свое очарование, — когда ее применяют с такими же низкими целями, как тлен державного Цезаря[109], и заполняют ею зияющие паузы. Анджелика Фори бренчала на фортепьяно и пела: «Весело мне, цыганке, ха-ха! Ха-ха!» Матильда Фори и ее кузина Мери Бренксберн исполняли дуэт, и пение их приглашало всех юношей и девушек «Спешить в приют любви» и презреть мудрецов; однако собравшиеся в комнате мудрецы оказались все-таки в большинстве и вообще очень мало бывает сборищ, где бы численный перевес не был за ними; вот почему жгучий призыв британского менестреля канул в пустоту. Клару попросили развлечь собравшихся. «Чудачка» спокойно подошла к фортепьяно и исторгла из него нечто такое, что должно было дать представление о ходивших по стране балладах.
Клара спела им ирландскую песенку. Исполнив то, что от нее хотели, она отошла в сторону. В сердечных делах дочерям редко удается обмануть своих матерей. Но Кларе это удалось, и миссис Дорайя постаралась укрепиться в своей жгучей жалости к дочери для того только, чтобы иметь возможность пожалеть себя самое — такое нередко случается с нашими чувствами, ибо ничто так искусно не обманывает нас, как те слова, которые сочинители баллад дерзко вкладывают в наши уста. Не надо забывать, что женщина эта провела долгие годы в самоотречении, и все эти годы вынашивала свой тайный замысел — и вот теперь за одно мгновение все рушилось, и виновницей постигшей ее катастрофы была все та же Система, которая склоняла ее к непрестанному лицемерию и не давала расстаться с маской. На сердце у нее скопилось достаточно горечи, чтобы предаваться теперь размышлениям, и ее жалость к себе была в какой-то степени оправданна.
И все же, даже в минуты успокоения, деятельная натура миссис Дорайи не позволяла ей отказаться от однажды задуманного. Пусть все это были соломинки, но чем более хрупкими они были, тем упорнее она цеплялась за них.
Она поднялась с кресла и вышла из комнаты, велев Адриену следовать за собой.
— Адриен, — сказала она, оборачиваясь к нему, — ты упомянул про дом, где этот ужасный торт… где Ричард был сегодня утром. Я хочу, чтобы ты сейчас же отвез меня к этой женщине.
В намерения мудрого юноши вовсе не входило оказывать подобного рода услуги. Он надеялся, что поспеет еще вечером в театр к последнему акту оперы, вволю насладившись комедией, которая разыгралась в жизни.
— Любезная тетушка, — начал было он.
— Закажи сию же минуту кеб и возьми шляпу, — распорядилась миссис Дорайя.
Ему ничего не оставалось, как повиноваться. Он окончательно уверовал в изречение «Пилигрима», что женщины — существа практичные, и сейчас вот, возвращаясь мысленно к себе самому, он пришел к выводу, что родственные связи с юным безумцем могут обернуться для него разного рода неприятностями. Вместе с тем миссис Дорайя в известной степени за все его вознаградила.
Что, собственно, она собиралась делать, эта практичная дама как следует не знала сама; однако присущая ей энергия решительно искала случая так или иначе себя применить, а инстинкт подсказывал ей, кто та обидчица, на которую она могла бы обрушить свой гнев. Ей непременно нужно было на кого-то сердиться, кого-то поносить. Обрушить эту хулу на брата она не смела: она, напротив, готовилась его утешать. Адриен был сам заражен свойственным Системе лицемерием — она это знала, и, начав обсуждать с ней случившееся, он увлек бы ее за собой в весьма щекотливые, хоть и в высокой степени философические рассуждения. И вот она направилась к Бесси Берри, просто для того чтобы узнать, куда умчался ее племянник.
