Как твоя парикмахерша?
В ответ я сделал неопределенное лицо:
– Не могу сформулировать.
– А ты ей сказал?
– Нет.
– Вот видишь… – с такой интонацией, как будто это дополнительный аргумент в нашем споре о Леше.
– Но Лешка ломается. Из-за тебя. А из‐за меня никто не ломается.
– Так поломаны уже все. – Она придвинула пепельницу. – Ты же не думаешь, что я нарочно причиняю ему боль? Просто если он сейчас со мной не сможет, то никогда не сможет. Пусть выбирает.
Я пожал плечами. В конце концов, жизнь не может быть толковой – это люди придумали, чтоб им спокойнее жилось.
– Выключи музыку.
Русская школа
У каждого человека в жизни был (или есть) свой крен – чаще плохой, иногда безобидный, – и только в особенных, редких случаях крен плодотворный.
Расскажу как раз про такой редкий случай. Один мой товарищ, Сережка Рожков, больше всего на свете любил путешествовать. Где он только не был – и на Памире, и на Камчатке, и на берегах Иссык-Куля, и на берегах Ганга. И покорял Эльбрус, и в шиверах Карелии тоже отличился – экипаж его катамарана «Задумчивый» к концу каждого дня был мертвецки пьян, как банда пиратов, но эти «пираты» выбирали самые опасные пороги, где другие трусили и обтаскивали катамараны по берегу, а рожковские шли напролом, даже не пристегиваясь, без сучка и задоринки.
– Ура капитану! – вопил экипаж, задравши вверх весла и чокаясь ими бесшабашно и радостно, как за минуту до этого железными кружками с разбавленным спиртом (на закуску срочно расшелушивали чеснок или передавали друг другу печенье).
Минувшим летом мы с Сережкой Рожковым поехали в Румынию, ее горную часть, к вершине Ому. Пейзаж, конечно, зрелищный – камни и небо, высота вниз стекает: с узкой тропинки чуть оступился, и ищи-свищи – покатишься вниз полторы тысячи метров. Скалы – черные и зазубренные, как развалины рыцарских замков. В них сквозят ветра и клубятся туманы.
Спустившись с гор, мы направились в Рышнов по наезженной грунтовке. Шли долго и по жаре. Впереди показался деревянный мост, половину которого загородила цыганская телега. Задним колесом она провалилась в зазор между досками и основательно застряла. Видимо, это случилось давно, потому что цыгане успели развести на обочине костер и пекли на углях початки желтой кукурузы.
Старшему мальчишке было лет двенадцать, и ни сил, ни опыта, чтоб исправить положение, у него еще не было. Пожилая цыганка, увидев нас, поправила косынку и пошла навстречу, на ходу начиная уже что-то говорить. Мы не поняли ни слова.
Рожков нахмурился – цыган он не любил, но тут остановился.
– Не поможет, что ль, никто? – спросил он старуху.
Она кивнула, словно знала по-русски. Он сбросил рюкзак, показал цыганенку, чтобы тот сел на лошадь, а сам схватился за задний край телеги, поднажал, поднапрягся, я тоже подключился, лошадь налегла, и колесо освободилось.
Цыгане загалдели, как стая сорок. Они довезли нас до самого Рышнова. Запомнилось все – и мимика старой цыганки, и рыжая лошадь, и то, что сзади к телеге были прикручены автомобильные номера.
Вечером Рожков говорил о цыганах в следующем духе:
– Терпеть их не могу. Мы в Иванове их били.
– Ну и как они дерутся?
– По-бабьи они дерутся – ничего не умеют, руками больше машут.
– Зачем тогда помог, если так к ним относишься?
– Сам удивляюсь. Менталитет, – ответил Рожков, ни секунды не задумываясь. – Меня папа с мамой хорошо воспитали: люди в беде – надо помочь. Давай за родителей! – И мы с ним допили из литровой бутыли остатки сливовицы – цыганский подарок отчаянной крепости и такой душистой силы, от которой утром даже голова не болела.
Откровение августа
Сегодня я впервые услышал воздух – не ветер, не гул, это было как дыхание большой воды, лесного озера, но это был звук, именно звучание. Потом оно исчезло, я упустил.
Есть вещи, которые можно понять только как понятные, а есть вещи, которые можно понять только как непонятные, то есть скорее впасть в них, проникнуться, признать безотчетно, как желтое – желто, а синее – сине.
Это кажется сложным, потому что непривычно, но если однажды до тебя дошло, что так оно и было с самого начала – просто незаметно…
Удивительный вечер.
Небо было затянуто сплошной пеленой, но воздух – прозрачный, и этот серый свет – такой ясный почему-то, грустный, как жизнь, которой все равно суждено пройти.
Возраст вершины
В тридцать три года я стал учиться жонглировать.
Кто-то может над этим посмеяться и сказать – лучше бы машину выучился водить. Или денег заработал, позаботился о будущем, взялся за ум.
А вот будет конец света – куда вы уедете на своих машинах? какими деньгами будете откупаться? за какой ум возьметесь?
Вообще сложно представить, что вы будете делать, когда Огненный Змей спустится с Небес.
А я буду жонглировать.
Самое смешное, что если все будут жонглировать, конец света наступит еще быстрее.
Умная мысль
На днях мы с трехлетним мальчиком Леней мастерили крышку для колодца. Он мне помогал, и мы с ним по ходу изучали инструменты и как ими пользоваться: вот отвертка, вот молоток, вот саморезы. Слово «гвоздодер» Леня почему-то не хотел запоминать. Я ему упорно, битых два часа втолковывал, что эта штука называется «гвоздодер». А потом вспомнил, что это «клещи».
Не надо учить детей чепухе.
Ивановские мороки
Говорят, что мороков не существует, что они все в голове, а в реальности их нет. На это хочется возразить историей, принадлежащей к жанру «хотите – верьте, хотите – не верьте», то есть расценивайте ее как знаете, в меру своего жизненного опыта, а мое дело просто рассказать максимально близко к тому, как было, ничего не упустив и не испортив отсебятиной.
Осенью мы с Юлей въехали на съемную квартиру в районе КИПа. Юля этот район не знала и спросила у меня:
– Что такое КИП?
– Аббревиатура, – ответил я.
– Ясно. – Лицо у Юльки приняло знакомое мне птичье выражение – как будто она сейчас вспорхнет и улетит, не имея интереса всю жизнь разгадывать загадки.
А я как раз загадки обожал – сам их придумывал и Юльку ими потчевал:
– В доме – домовой, в лесу – леший, а в поезде…
– Не знаю!
– А в поезде – проводник, – учил я терпеливо.
– Вот и жил бы с проводником, если тебе он так интересен! – ворчала Юлька. – Я себе сумочку новую
