недоумевал. Ведь она интереснее своего вопроса, умнее, талантливее, – он знал это точно, как знал и то, что без этого вопроса она немыслима и именно из‐за него они разойдутся.
– Значит, хочешь знать, «где твой поцелуй»? – «Витает в воздухе!» – давил он на кнопки, как будто набирал: «У черта на куличках».
Осточертело!
«Все они одинаковые, на кой хрен менять одну на другую! – Он плевался сквозь зубы и со злом повторял: – Неужели не могу разобраться с бабами?»
Телефон молчал.
Над ответом она думала, видимо долго подыскивая слова, тщательно выбирая – как лимоны в супермаркете: чтоб без единого пятнышка, – выдумывая стратегию.
Наконец в кармане пискнуло:
«Ты анархист. Ты по мне не скучаешь, и тебе даже все равно, что мы сегодня не встретимся. Я от тебя отвыкаю».
Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!
Сказать, что Олег был в эту минуту не на шутку рассержен, – не сказать ничего. В ушах звенело: да что же это я… как не казак! неужели не могу разобраться с бабами?!
В нем вскипало бешенство.
Весь обратный путь Олег словно проламывал.
Лифт не работал.
Он поднялся по лестнице и прямо с порога, не успев отдышаться, вывалил перед женой, словно груз из тачки, оттянувшей руки:
– Я тебя люблю. У нас все наладится.
– Я всегда это знала, – сказала она, и тут Олег заплакал, бессильный и беспомощный, как малое дитя.
Лес звал.
Во весь опор
(сочинил Витя Хлебников, ученик школы № 35; записал его папа)
Давно мы с Петькой не были в цирке.
Я даже забыл, чем жонглер отличается от акробата.
Но в октябре у Петьки день рождения, и по случаю праздника папа взял нас в цирк. Сказал, что будут выступать джигиты.
И леопорт.
В фойе на лотках все жужжало и свистело – там было столько цветного и интересного, что глаз не отвести. Одни надувные оранжевые уши чего стоили!
Но папа сказал, что все это «цацки». Он и маме так иногда говорит. Поэтому мы не спорили.
Тем более что сахарную вату и попкорн он нам купил.
Над ареной пустили дым, и представление началось!
На шести лошадях выехали гусары и их прекрасные дамы. Потом верхом на пони скакали собаки. Потом в роли наездницы выступала обезьяна.
Мы спросили у папы: а где же леопорт? Он тоже будет скакать верхом?
Папа сказал, что вряд ли. Леопорт – хищный зверь. Ни одна лошадь его к себе не подпустит.
В это время на манеже начался футбол, но вместо людей играли бульдоги. Команда в синих шортах – на команду в красных. Я болел за «синих». Судья объявил, что «победила Дружба».
Потом вышел мишка – косолапый великан. А с ним две медведицы – Юля и Яна.
Петька сказал, что если медведям дают человеческие имена, то людям надо давать медвежьи.
Папе понравилась эта мысль.
Мишки прыгали на батутах, ездили на велосипеде, плясали «цыганочку», танцевали вальс. Все-таки не зря их называют косолапыми.
Потом всех поразил Гор Исаджанян – он жонглировал светящимися кубиками.
Потом всех поразила Алена Цветкова – воздушная гимнастка.
А леопорта так и не было. Мы с Петькой надеялись, что его уже не будет. Мало ли какую штуку он выкинет! А мы сидели в первом ряду…
Справа от нас поблескивал лысиной Александр Розенбаум с внучкой на коленях. Конечно, это был не настоящий Розенбаум. Но очень похож. Особенно лысина.
Гвоздем программы стали джигиты и лошади. Ух, как они скакали – девять вороных, а впереди был самый вороной.
Петька шепнул, что «это самый борзый». И пояснил:
– Чем черней, тем страшней.
Я с ним согласен.
И тут наконец мы увидели леопорта. Не буду рассказывать, что мы пережили. Лучше сходите и взгляните сами – не пожалеете!
Потом, правда, выяснилось, что этот зверь на самом деле называется леопард. Живет в Африке и в Азии. Отлично умеет лазить по деревьям. Его можно встретить и в джунглях, и в саваннах, и даже в горах. А черный леопард называется пантера.
Эти сведения нам рассказала мама. Мама очень любит, когда все правильно и по делу.
Поэтому папа ее и любит.
Я спросил у него:
– Почему ты все-таки говоришь «леопорт», а не «леопард»?
– Потому что жизнь с ответом не сходится, – сказал папа.
Продолжение следует.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГОРОД ВСЕГО НА СВЕТЕ
ОДИН И ДРУГОЙ
1
Искусство держится на противоречиях. Если их нет – и говорить не о чем. Когда я читал биографию Мунка: о его метаниях, пьянках, неврозах, житейской распущенности и навязчивых идеях, – то невольно сравнивал его со своими друзьями-художниками и удивлялся: а они-то чем хуже? Не буянят, не сквернословят, посуды не бьют. Даже манией преследования и то не страдают! А смотришь картины, и предмет разговора возникает сам собой. Один к нам приехал из Вышнего Волочка (после Строгановки в Москве), другой из Киргизии (после Репинки в Питере). Казалось бы, что им у нас тут делать, но Уводь исподволь заякорила обоих и сделала ивановскими, не сравняв, не загладив, возможно, потому, что сама течет, как цыганки пляшут: «туда, сюда и на все четыре стороны».
2
– Великий художник просто должен быть аморальным. Это его святая обязанность, – распаляется Бахарев. – Если бы я пил, курил, вел себя отчаянно, я был бы по-настоящему великим художником!
Ершов парирует:
– А как же этика? Я не согласен. Нет, я согласен, что поступок лучше, чем моральные принципы… А вот этика – другое… Должно быть благоговение перед предметом, перед тем, что рисуешь… вот это благоговение и есть момент этики, а не то, что так можно, а так нельзя.
Спорить с Бахаревым – все равно что попасть в пургу: взовьется, загудит, налетит со всех сторон, перемешает все доводы и выводы, не считаясь с тем, что говорил минуту назад.
Но его развесистая болтовня маскирует глубину. Бахарев сам же ее остерегается и, страхуясь, «забалтывает», оттеняет, подмасливает роковой и неподвижный взгляд из бездны. Чутье художника, непосредственность и опыт, веселая непоследовательность и трудолюбивое упрямство позволяют Бахареву утереть ей нос.
Его эгоизм становится спасительным. Пишет ли он «Венецию», «Китай» или очередную «Музу» или «Русалку», у Бахарева всегда получается страна под названием «Бахарев», где заезжему туристу можно не спрашивать: «А как пройти к Бахареву? Где у вас тут Бахарев?» – ответ очевиден: «Бахарев везде». Его темперамент, его жажда дела (вопреки обломовской привязанности к житейскому комфорту и бытовой стабильности) сказываются во всем, что его
