Именно это Федр и наблюдал в психиатрических палатах, люди пытались вернуть его назад к «объективной реальности». Он никогда не сомневался в том, что психиатры — добрые люди. Чтобы выдерживать такую работу, им нужно быть даже более добрыми, чем обычно. Но он также видел, что они представители этой культуры и от них требовалось обращаться с безумием как представителям этой культуры, ему очень надоело то, как они бесконечно играют эту роль. Они всегда играли роль священников, спасающих души еретиков. И он не мог ничего сказать по этому поводу, ибо это выглядело бы как паранойя, непонимание их добрых намерений и свидетельство того, сколь глубоко его бедственное положение.
Несколько лет спустя, когда ему уже выдали справку, что он «здоров», ему удалось почитать «объективные» записи в истории своей болезни, и его возмутило, насколько лживы были те записи. Они были похожи на описание некоей религиозной секты, составленной представителями другой, враждебной ей секты. Психиатрическое лечение — это не поиск истины, а утверждение догмы. Психиатры боялись клейма безумия так же, как некогда инквизиторы боялись поддаться силам дьявола. Психиатрам запрещалось практиковать, если они душевнобольные. Требовалось, чтобы они буквально не понимали того, о чем они толкуют.
На это, как полагал Федр, можно было ответить, что не обязательно заразиться гриппом для того, чтобы знать, как лечиться от него, и не обязательно стать умалишённым, чтобы познать способы борьбы с болезнью. Кроме контраргумента, который восходит к корням проблемы. Грипп — биологическая структура. Её можно научно проверить. Его можно познать исследуя бациллы пневмококка под микроскопом.
Безумие же, с другой стороны, структура интеллектуальная. Причины у него могут быть биологическими, но психической или биологической реальности оно не имеет. В суд нельзя представить никакого научного прибора для доказательства того, кто душевнобольной, а кто здравомыслящий. В душевных болезнях нет ничего, что подпадало бы под какие-то ни было научные законы вселенной. Научные законы вселенной изобретены здравым смыслом. Нет таких путей, по которым здравомыслие могло бы измерить то, что находится вне своей сферы и того, что создано им. Безумие — это не «объект» для наблюдения. Это извращение самого исследования. Не существует такой вещи как «заболевание» структур интеллекта. Есть только ересь. И безумие таковой и является.
Спросите: «Если бы в мире был только один человек, то может ли он стать безумным?» Безумие всегда существует только в соотношении с другими. Это социальное и интеллектуальное отклонение, а не биологическое отклонение. Единственной проверкой на безумие в суде или где бы то ни было является культурный статус кво. Вот почему профессия психиатра так похожа на старую профессию священника. Обе они используют физическое принуждение и насилие для сохранения статуса кво.
И раз уж дело обстоит так, то назначение врачей для лечения безумия — злоупотребление их профессиональной подготовкой. Их дело вовсе не интеллектуальная ересь. Врачей готовят для рассмотрения вещей в неорганической и биологической перспективе. Вот почему так много из их лечебных мер — биологические: шок, наркотики, лоботомия и физическое принуждение.
Подобно полицейским, которые живут в двух мирах: биологическом и социальном, психиатры также живут в двух мирах: социальном и интеллектуальном. Подобно ментам они имеют абсолютную власть над нижним порядком и должны раболепно подчиняться высшему порядку. Психиатр, осуждающий интеллектуальность, подобен менту, осуждающему общество. Не тот материал. У вас столько же шансов убедить психиатра в том, что интеллектуальный порядок, который он навязывает, прогнил, как и мента в том, что социальный порядок, который он поддерживает, — труха. Если бы вам удалось убедить их в этом, им пришлось бы бросить работу.
Итак, Федр убедился, что если хочешь выбраться из психдиспансера, то не надо убеждать психиатров в том, что ты знаешь больше их о том, в чем твоя «беда». Это бесполезно. Выйти можно только если убедишь их в том, что ты полностью сознаёшь, что они знают больше твоего, и что ты полностью готов признать их интеллектуальное превосходство. Именно так еретикам удаётся избежать костра. Они каются. При этом надо превосходно сыграть роль и не допускать никаких проблесков недовольства. Если поступишь так, то тебя могут уличить, и тогда тебе придётся хуже, чем было раньше.
Если тебя спросят: «Как вы себя чувствуете?», то нельзя ответить: «Прекрасно!» Это посчитают за симптом самовнушения. Но нельзя также сказать: «Паршиво!» Они вам поверят и увеличат дозировку успокоительного. Нужно говорить: «Ну… мне кажется, что я иду на поправку…» с униженным и заискивающим видом. И тогда это вызывает улыбку.
Со временем такая стратегия обеспечила Федру достаточное количество улыбок, и его выпустили. Он стал менее честным и большим конформистом в отношении текущего культурного статуса, но ведь этого в действительности всем и хотелось. Это дало ему возможность выйти на волю, вернуться в семью, на работу и снова занять определённое место в обществе. Эта новая личность конформиста, играющего некую роль, бывшего пациента из душевнобольных, который умеет вести себя так, как ему говорят, и не протестует, стала в некотором роде постоянной сценической ролью этой личности, которую он не переставал играть.
Решение было не очень удачным — вечно играть эту роль перед людьми, с которыми некогда был честным. Практически стало невозможно делиться с ними чем-либо сокровенным. Теперь он чувствовал себя ещё более изолированным чем в психдиспансере, но с этим уж ничего не поделаешь. В своей первой книге он изобразил эту изолированную роль в качестве рассказчика, человека, которого любят, так как он вполне узнаваем как нормальный, но у которого есть трудности в жизни, ибо он утратил способность относиться к ней честно. Эта изоляция косвенно привела к разрыву с семьей и стала причиной того образа жизни, который он ведёт сейчас.
Теперь, годы спустя, он стал меньше сетовать на то, что с ним было в психдиспансере и стал понимать, что психиатры и полицейские, разумеется, нужны. Кто-то ведь должен заниматься дегенеративными формами общества и интеллекта. Но надо понять следующее: если уж собираешься заняться преобразованием общества, то начинать надо не с ментов. А коль хочешь перестроить общество, то браться надо не за психиатров. Если вам не нравится нынешняя социальная или интеллектуальная система, то лучшее, что можно сделать, это держаться подальше от психиатров и ментов. Их надо оставить напоследок.
А с кого же тогда начинать? … С антропологов?
Вообще-то совсем не плохая мысль. Антропологи, если они не слишком навязчиво «объективны», то имеют склонность интересоваться новым.
Эта мысль впервые появилась у Федра в горах под Бозменом в Монтане, где он начал читать литературу по антропологии. Там он и познакомился с мыслью Руфи Бенедикт, что лучшее решении проблемы ведуна из племени Зуньи было бы в том, чтобы отправить его в одно из равнинных племен, где его темперамент гораздо больше пришелся бы ко двору. Что же получается? Послать умалишенного для лечения к антропологам вместо психиатров!
Руфь Бенедикт считала, что психиатрия запуталась с самого начала, приступив к исследованию фиксированного перечня симптомов, а не к изучению истории болезни тех душевнобольных, характерные реакции которых отвергаются обществом. С этим соглашается другой антрополог Д.Т. Кэмпбелл, говоря: «Подспудно лабораторный психолог по-прежнему полагает, что его однокашники второкурсники являются адекватной основой для изучения общей психологии человека.» Он говорил, что для социальной психологии эти тенденции в весьма значительной мере ограничены из-за противостояния антропологической литературы.
Подход психиатра заключался бы в том, чтобы проанализировать детство ведуна и выяснить причины его поведения, показать, почему он стал подглядывать в окна, убеждать его во вредности этих действий, и если бы тот продолжал заниматься этим, то возможно «посадить его за решетку для его же блага». А антрополог с другой стороны, мог бы изучить жалобы человека, найти такую культуру, где подобные проблемы решены, и послать его туда. В случае с ведуном антропологи послали бы его на север в племя чейенн. Если кто-то страдал от сексуальной озабоченности у викторианцев, то его можно послать на Самоа по Маргарет Мид, если паранойя — то в одну из ближневосточных стран, где к таким проблемам относятся гораздо терпимее.
Антропологи снова и снова убеждаются в том, что безумие обусловлено культурой. Это бывает во всех культурах, но у каждой культуры различные критерии определения его состава. Клюкхон упоминает одного старика сицилийца, едва говорящего по-английски, которого доставили в больницу Сан-Франциско с незначительным физическим заболеванием. Стажер, принимавший его, обратил внимание, что тот всё время бормотал о какой-то женщине, околдовавшей его, и что это подлинная причина его страданий. Стажёр сразу же поместил его в психиатрическую палату, где того продержали несколько лет. А в среде итальянцев, где он жил, все люди его возраста верили в колдовство. Это было «нормально», ничего необычного. Если же кто-нибудь из круга стажера, в экономическом и культурном плане, пожаловался бы на то, что его преследует колдунья, то это правильно было бы истолковано как признак умственного отклонения.
