Теперь придется пошарить в кустах что-нибудь под колеса. В последний раз эта яма совсем не такая большая была. Едва я взялся за топор, чтобы нарубить сучьев, как услышал крик. В стороне, на дороге, кто-то истошно орал, я сплюнул и, отложив топор, отправился разузнать, в чем дело.
Впереди был мосточек, перекинутый через канаву, кто-то возился на нем. Ноги отказались нести человека к светлой цели, да по случаю воскресного дня она и так была под тремя замками. Не могу же я через него переехать, раз уж он там оказался.
Подойдя ближе, я сказал:
— Помогай бог.
— Поможет он, поможет, — нетерпеливо отозвался Прийдик.
И куда к черту мы катимся? Прийдик Прийдиком, но ведь и молодежь не лучше.
— Я сразу догадался, что это ты. Кто другой тут поедет. Забуксовал в песке, а? — полюбопытствовал он.
— То-то я и гляжу, что ты почище меня застрял, — ответил я. — Помочь тебе или как?
— Если время есть, — прервал Прийдик игру в радостную встречу и снова растянулся, словно валяться посреди дороги дело для него привычное.
— Из-за тебя крюк делать я не собираюсь.
Стоя на краю моста, я ухватился за одну из балок и подергал ее. Прийдик охнул, и я понял, что без помощи тут не обойтись.
— Пойду принесу ломик или что-нибудь наподобие.
Прийдик посоветовал захватить и пилу.
И тогда я занялся фигурным выпиливанием, раздвигая распиленные балки, чтобы они не давили ему в пах. Прийдик только вздыхал да охал и в конце концов не смог даже подняться, и мне пришлось дотащить его до машины. Нарубив веток, я долго еще пытался выскочить из этой рытвины, дергая машину взад-вперед. Вызволенный из беды Прийдик, присев возле дороги на корточки, счастливо лопотал, как человек, только что выпущенный на свободу из камеры-одиночки.
— Да выберешься ты из этой ямы. Тебе что, у тебя колеса что надо, на них в жизни далеко укатишь, если будешь стараться изо всех сил, только не путай, где увязнуть можно, а где пролезть. Я чего себе позволить не смею, так это попросить у тебя опохмелиться, ты все равно не дашь, да у тебя и нет, наверно. Есть, говоришь, да не про мою честь. Так я и думал. Ну ковыряйся тут дальше, а я отдохну чуток — шутка ли, пролежать столько на солнцепеке. У меня ведь не те силы, что у молодого. Я вот всегда говорил, как судьба-то насмехается, а? Дети получаются совсем из другого теста, не такие, как родителям хотелось бы. Семя, оно, может быть, и с другого дерева, тут я не спорю, тут никто точно сказать не может, даже мать, но кой-какие пометки все выкажут. Вот ты лицом на старого Пауля похож, а Анту скорее на меня, чем на какого другого бездельника. А по нраву ты точно такой же, как я, — сразу же уважение вызываешь, и я такой же был, знал, чего хочу, да только видишь, до чего докатился. Твой отец всю жизнь копошился — и тут они с Анту пара бы были, такие мужики никогда точно не знают, за что им сейчас взяться или на какую кнопку нажать. Далеко все-таки яблоки от яблони падают. От худого дерева и семя гнилое, так, что ли? Ты не подумай, что я самокритикой занимаюсь, попробуй-ка в своей жизни до такого дожить, чтобы в трухлявом гнилье застрять. И мне никогда не стыдно критику наводить, я всегда сам входил в дверь, а если не открывали, то сам отпирал. Этот дружок детства, земляк, отец твой — Пауль Тийде — вот уж кто десять раз подумает, войти ли ему в эту дверь или в ту выйти, а потом ни туда ни сюда — сядет и с места не сдвинется. Ему нравится впотьмах по деревне бродить, ходит мимо домов и подглядывает, что меж занавесок виднеется, вот и вся его премудрость и хитрость. Раз уж родились мы все на разное лицо, стоит ли всю жизнь из-за этого на другого искоса смотреть и злобу в себе таить! А вдруг да наступит этот день великого всепрощения?
Мне удалось выбраться из ямы.
— Вот видишь! Отвезешь и меня? — спросил Прийдик.
— Я сегодня за извозчика, — усмехнулся я, и мне было совершенно все равно, замолчит ли он наконец или будет и дальше болтать.
— Паулю и так радость, что сын приехал, небось и меня приветит. Вот посидишь со стариками, послушаешь.
— О всепрощении и искуплении грехов?
— А хотя бы и так, — сказал Прийдик, и видно было, что он действительно рад тому, что мы выбрались из ямы и благополучно миновали мост.
— Это уж ваша забота — не моя.
— Гордый ты парень, — не то похвалил, не то осудил Прийдик, когда с разгону въехали в ворота. И тут я сразу увидел его. Пауль Тийде, мой отец, повис на суку, как пугало. Вокруг него встревоженно кружили скворцы, не решаясь влететь в свой домик. Внутри у меня все похолодело. Я медленно, будто во сне, вышел из машины, ноги стали ватными. Но тут отец открыл глаза и произнес:
— Ну что уставился как баран на новые, ворота, помоги-ка мне.
По ту сторону машины Прийдик Вярав, давясь со смеху, повторял:
— Слава богу, не я один, не я один…
Юри Туулик
Возвращение домой
Перевод Александра Томберга
Юри Туулик родился в 1940 году на острове Абрука неподалеку or Сааремаа. Окончил историко-филологический факультет Тартуского государственного университета. Работал спецкором в газетах «Эдази» и «Hoopте хяэль».
Печатается с 1958 года. Лирико-публицистический дар сочетается у Ю. Туулика с яркой образностью, с использованием своеобразного народного юмора островитян и сочного языка.
Юри Туулик опубликовал сборник рассказов и повестей «Час до выезда» (1966), «Старый замок. Абрукские истории» (1972), «Заморское дело» (1976), «Деревенский трагик» (1980), роман «Ворона» (1979), сборник пьес «Свадьба по-абрукски» (1979). С 1968 года по эстонскому радио передавалось 15 его радиопьес, три из них — «Маргит и Мария», «Журавли улетают», «Три дня в Греции» были удостоены ежегодной литературной премии им. Ю. Смуула.
На русском языке вышли сборники рассказов и повестей «Заморское дело» (1977), «Абрука» (1982).
***
Еще и двенадцати нет, а я уже в Роомассаарс. На автобусе не поехал. Пешком шел. Три дня небритый, нечесаный, расческу дома забыл. В этаком виде вроде совестно в автобус лезть, с приличными людьми рядом сидеть. От Кингисеппа до Роомассааре расстояние поменьше будет, чем от праздника до праздника; для дюжего мужика, к примеру, как я, две папироски выкурил, глядишь, пять километров отмахал. Ясное дело, остановочка в буфете при аэродроме потребовалась, хоть ночью я сам себе слово дал — шабаш, последнюю каплю принял и твердую черту под выпивкой провел, как ногтем по гниде. А в буфет все же заглянул. Бутерброд с колбаской и три пива. Слово оно, конечно, слово, только ведь у него ни хвоста, ни ручки нету, за что его держать-то.
Ну, вот, значит, я и в Роомассааре. Почтовый катер с Абруки покачивается возле пирса, красные поручни на солнышке блестят, словно окуневые плавники. Цельный час до отхода, народ из города не воротился. Оно и лучше. А то начнут приставать: да откуда это тебя, Каспар, принесло, да чего это ты щетину отрастил, ровно медвежатник? И всех дотошней бабы, им сроду мужскую душу не понять. Бабы — они бабы и есть, хоть тут тебе потоп, хоть землетрясение.
Спущусь-ка в каюту да вздремну часок, покуда дорогие односельчане не пожаловали. В каюте-то малость попрохладнее, хоть и август на дворе, а солнышко, друг сердечный, так и жарит, так и жарит. И что это там за громадные атомы у него в середке, ведь мильоны лет без передышки тепло и свет точит! Бесплатно. Всем и каждому. И вам и нам. А может статься, и еще кое-кому, потому как у вселенной, говорят, ни конца ни краю нету, все равно как у терпеливой надежды, с какой вековуха счастья дожидается. Одно скажу: не дровами там топят. Это уж точно.
Батюшки… Это еще что? Гроб. Новехонький, шикарный гроб стоит в каюте. Может, к тому берегу кто причалил? Кто бы это? Что-то не слыхать было, чтоб у нас кто скоропалительно помер. Абрука — островок махонький, чуток побольше килькиной головы, там ничего не утаишь. Лошадь подкову потеряет или, скажем, корова рог сломает — разговоров больше, чем на исповеди. Может, кому и пришел час на тот берег отваливать, только в эдакую распрекрасную погоду, когда в душе и в теле август играет, таковская затея не ко времени, как говорится, неактуальна. Вот именно, неактуальна. В эту пору море еще теплое и ласковое, камбала с песчаной банки прямо тает во рту, а поля, как вокруг посмотришь, золотом сверкают, до того все любо-мило, что озноб по спине идет. Я так думаю, что перед эдакой благодатью сама смерть должна обратно заворотить.
Взять, к примеру, Малли с хутора Савиауку, она уж за девяносто перевалила, а помирать не собирается. Недавно мешок картошки купила, теперь пока последнюю картофелину не съест, руки крест-накрест не сложит. Муженек ее покойный, старый Юлиус, жутко злорадный был. Уж помирает, можно сказать, на смертном одре лежит, а сам хохочет-заливается, аж матрац дрожит — я, кричит, и в могиле порадуюсь, что Малли на мои похороны истратится. Ну что тут скажешь? До того жадны оба, что за девяносто лет ребенка не сделали.
