До того был махонький, что покупать никто не хотел, вот и сунули в мешок вместе с поросятами. Не щенок, а форменная блоха. Как Марге вытащила его из мешка, он давай кругом меня вертеться. Ну блоха и блоха. Ей-богу. Взял я его на ладонь, приложил к груди, а он залез под рубашку и пустился по моему голому брюху елозить, а сам пищит, видать, сосок ищет. Тоненько да жалобно заверещал, как я его из-за пазухи вытряхнул, у меня аж дух перехватило. Ну что тут будешь делать, сердце не камень, опять сунул бобика за пазуху. Так он на моем голом брюхе и вырос.
Кто бы подумал, что из этакой малявки выйдет первый на деревне барбос, у какого и шерсти и ума вдоволь.
И мой спаситель.
Когда я по перволедью ухнул в море вместе с финскими санками, он с воем припустил в деревню.
Невозможно такое животное забыть.
Ох-хо-хонюшки…
О-о-ох. Н-да.
В гробу не санаторий. Снаружи поглядеть — славный да спокойный, а внутри теснотища. Мне долго в мертвецах не выдюжить, все кости заноют. Бывало, на похоронах глянешь на покойника, он мирный да блаженный, будто главная в жизни мечта сбылась. Ни мослы, ни мускулы не мозжат. Это нарочно так подстроено: пока сам лапти не откинешь, у тебя и понятия нет, до чего в могиле хорошо. Да, скажу я вам, природа — штука каверзная. Покуда живешь, некогда обдумать толком, каково мертвецам. Житье все твое время забирает. Разве кто думал в те поры, когда Ракси молодой да здоровый был, что придет время и морда у него будет седая, а нога хромая. Я и сам не думал. А может, и думал, да не верил. И вот, гляди ты, десять лет промелькнули, словно ласточка под стреху, вжик — и нету. Состарился Ракси. Старый и хворый стал.
А то чего бы ему с ружьем в лес идти.
Когда он молодой был да крепкий, у него и без того дел хватало, некогда было по лесам с ружьями ходить.
Ракси был собакой рыбака.
Бывало, до свету разбудит меня лапой. Иной раз вставать неохота, особенно во время путины, когда салака идет, но Ракси рычал и психовал, пока я штаны не натяну. А уж радости-то было, когда мы на мотоцикл садились. Визжал на всю деревню, а как в ложбинку начнем спускаться, лаять примется и направо и налево, строчит без передышки, как бортовой пулемет. Утрешние поездки на причал прямо-таки без памяти любил. А ежели мы не могли в море выйти, Ракси места себе не находил и на морду бледный делался, будто от нехватки витаминов.
Вообще-то насчет витаминов…
О-о-хх… витамины, да… охх, да-а… витамины, ясное Дело… оххх… ххр…
— Господи ты боже мой, приперла-таки гроб.
— Марге, она с норовом, все равно как молодая кобыла.
— Ежели я кобыла, то ты что за тварь?
— Слышь-ка, Марге…
— Ну?.. Я ведь не глухая.
— Как война кончилась, мужиков по скольку лет дожидали… А твой Каспар на три дня пропал, и ты уж гроб припасла.
— Ну и припасла. Другого средства на этого мужика нету.
Видали, чего делается… Собственная родная законная жена собственному живому мужу гроб припасла. Мне то есть. Пламенный привет, женушка. Обнял бы сейчас тебя покрепче, чтоб ребра затрещали, как у бельевой корзины, да нельзя. Ежели я сейчас из гроба выскочу, половина общества со страху окочурится. И тут же можно на Абруке свой сумасшедший дом открывать. Эх, малость перебрал со сном. Надо было раньше отсюда выбираться, покуда землячки не собрались и мотор не запустили. Теперь лежи, как шелкопряд в коконе, и ни гугу. Надо же… Марге-то… Форменная крапива. Ведь удумает же такое… При всем честном народе живому мужу гроб везти. Аж в дрожь бросает, будто Северный полюс по спине проехался. Эх… А кабы она еще знала, что из-за нее-то я и не доделал свою миссию и раньше времени домой собрался, она бы от стыда сквозь землю в самую Америку провалилась. Вот погрызли бы ее империалисты, они бы ее крепко пожевали, взялась бы тогда за ум. Эх, Марге, Марге, ну зачем ты так…
— Слышь, Марге, чего я тебе скажу, давай-ка гроб за борт кинем.
— Еще чего!
— Он ведь небось по делу задержался.
— На такие тонкости мне наплевать.
— Каспар не из тех, кто за любой юбкой побежит.
— А ты почем знаешь. С носом осталась, что ли?
Ох, охх, ну и Марге, вот уж язва. Неужто я и в самом деле с этакой тарантулом тридцать три года прожил?
— Он в собаке души не чаял, вот теперь на свой манер об ней тужит.
— Пущай потужит.
— Еще на той неделе говорил возле магазина, что хочет Ракси памятник поставить.
— Он там возле магазина много чего говорил.
— Это он сказал, а другого я не слыхала. Такой, говорит, памятник поставлю, чтоб на весь мир был мемориам.
— Во-во, в точности, это он может. Собаке небоскреб возводить. А к нужнику дверь привесить — на это его нету!
— Да брось ты, Марге…
Это я-то к нужнику дверь не привешу? Брешешь, женушка. Захочу, во всех сортирах на Абруке двойные двери навешу. Да только вот не хочу. Я люблю так сидеть, чтоб от белого света не отгораживаться. Сидишь, размышляешь, наблюдаешь, покуриваешь. Беспременно чтоб с куревом. В уборной без курева все равно как на свадьбе без музыки. Сидишь себе тихо, мирно, мысли шевелятся, душа оживляется, брюхо облегчается. К чему тут дверь-то? Не бог весть какой секрет.
Вообще-то это чистое вранье, что я дверь не могу привесить. Была дверь. Еще до Ракси. Из-за Ракси и снял. Не мог я там сидеть со спокойным сердцем и благородными чувствами, когда он снаружи воет и стонет по закрытому хозяину. Нипочем не мог.
Ежели поразмыслить, дверь в нужнике — штуковина каверзная. Я одну дверь сломал, чтоб человека спасти. После войны. Когда Куресаарский театр приезжал к нам в школу с представлением. Да. Гляжу, перед началом один артист потопал в сортир, ну, думаю, ни пуха тебе ни пера, как говорится, не первый ты и не последний по этой дорожке идешь… А выходить не выходит. Не видать его, и все тут. Что, думаю, за причина? Подхожу поближе, слышу, бедняга бубнит на все лады, да так горестно: «Быть или не быть, вот в чем вопрос!»
Дело ясное.
Умопомешательство перед самоубийством. Быть или не быть. Нешто нормальный человек станет такое спрашивать.
Ну и выломал дверь.
Вытащил мужика наружу.
Ежели, говорю, хочешь вешаться в ватере, так давай после спектакля. На Абруке театр-то ведь бывает не чаще солнечного затмения. А то из-за тебя мы последнего случая лишимся с искусством знакомство свести.
А он меня честит и песочит:
— Из-за искусства, черт тебя возьми, я и сидел. Заучивал монолог Гамлета.
Оконфузился я, сел в лужу, право слово. Попросил прощения. А он посмеялся и говорит:
— На алтарь искусства приносили жертвы и побольше, чем эта дверь, крашенная известкой.
Н-да… Откудова мне этого Гамлета знать. Чего абрукаские мужики расскажут, и то не все упомнишь…
— А что за беда, что Каспар хочет Ракси памятник ставить?
— Дурит спьяну, и все тут.
— Каспар не больше других пьет.
— А ты все до капельки считала?
— У мужика должна быть капелька яда в крови, Марге. А не то он вялый, как лягушка перед зимой.
— Гляди-кось, какая умница выискалась.
— Пускай ставит памятник Ракси. Иной при жизни собачьего хвоста не стоит, а помрет — такой памятник отгрохают, хоть стой, хоть падай.
Это Малли правильно сказала. Не лежал бы я в гробу, я ее расцеловал бы за хорошие слова, прямо при своей злющей жене. Нет, в гробу лежать не сладко. Дай бог подольше сюда насовсем не забираться. А Марге выволочку получит. Раньше не получала, так теперь получит. Надо же такое выдумать!
Ну и поездочка. Только друга Теэмейстера не хватает, чтобы напутственное слово сказать.
«Почему твои милые глаза мне сегодня не улыбаются? Почему я не слышу больше твоего ласкового голоса?»
Так Теэмейстер спрашивает каждого покойника, какого хоронит. Уж не знаю, кто ему такие слова придумал. До того жалобно спросит, что у мертвецов на глазах слезы выступят, не только у живых. Я один раз говорю Теэмейстеру: я, говорю, тебя на свои похороны не позову, не желаю с мокрым носом на тот свет отправляться. Ежели, мол, захотят напутствие послушать, пускай Сулев с хутора Ныммик или еще кто из веселых ребят скажет.
Теэмейстеру я, конечное дело, о нынешней моей поездке домой расскажу. Вот будет ржать.
А Леппу — тому и заикнуться нельзя.
Лепп уж один раз из-за живого покойника побывал в сумасшедшем доме. Может, в гробу и негоже вспоминать о таких делах, но так оно и было. Года два назад в одно прекрасное утро звонит Леппу какая-то женщина и просит покойницу снять на карточку. Мамочка у ней умерла. Ну, Лепп взял свой струмент и пошел снимать усопшую мамочку. Он не думал не гадал, что мамочка-то не скончалась, а только прикидывается. Из интереса. Чего не сделаешь из интереса.
Лежит, значит, мамочка из интереса в гробу, кругом цветочки, свечки горят, щечки напудрены.
