— Лопай, друг, — сказал я ему. — И держи морду выше. Мы с тобой условные ребята, вот так вот.
Чего только в жизни не случается. А где же еще, ежели не в жизни? Последним сном надолго уснем, тогда уж с нами ничего не случится.
Эх… Да и что в этакой тесноте случиться-то может?
На сене бы куда приятнее поваляться, чем тут. Мука мученическая. Лежи и ничем пошевелить не смей, словно адвентист седьмого дня в субботний день.
Теща одного адвентиста утопла возле яхтклуба в Курессааре на глазах у зятя. Потом у него спрашивали, почему он дорогую тещу из воды не вытащил, а мужик невинным голосом отвечал:
— Я по субботам не работаю.
Ох, что-то больно тихо на катере стало. А чего удивляться. Сколько можно зубоскалить, когда гроб домой везут.
Вообще-то еще слава богу, что я не сильно поддал. А то давно бы песню затянул:
Ты спустись к нам с небеси,Теплых булок принеси.
Ежели таким замогильным голосом напугать Марге, небось тут же кончила бы икру метать. Это уж точно… А все же я заверять не стану, будто Марге такая уж злая и колючая. Обыкновенный человек. Ежели б она не была человеком, да еще и женщиной, разве я прожил бы с ней тридцать три года. И притом любил ее. С женщиной, какую не любишь, нет резона жить. Лучше уж положи себе в кровать еловую чурку, ежели одному спать скучно. Колючая, конечно, зато не ворчит и не хнычет. Вообще-то Марге душевная, добрая. Только показывать это стесняется.
Когда я в первый раз ездил в Таллин Луйги навестить — она с другим мужем жила, не с этим, что во Франции могилы перекапывал, — так вперед все сараи и чердаки на Абруке облазил, собрал кучу старых коровьих колокольцев. Отвезу-ка, думаю, в подарок молодым, пусть висят в спальной горнице, чтоб могли по вечерам душу облегчить, послушать, как стадо домой идет. Марге, ясное дело, тут же засопела и говорит: «Дал бы им лучше денег на цветной телевизор, чем эдакое барахло в столицу тащить. В ихней квартире и без того не повернешься». Насчет тесноты это уж точно. Салаку или, скажем, кильку в кухне еще выпотрошишь, ну а у окуня хвост уж в коридор вылезет. Все же в спальне под потолком местечко нашлось, там я свою гармонию и развесил. Тихонько, одним пальцем качнул язычки — динь-динь, динь-динь, динь-динь — такая благодать в душе разлилась, ложись на пол и плачь. Молодые годы вспомнились. Все абрукаские коровы, на каких эти колокольцы были, перед глазами встали. Ничего человека так не растрогает, как воспоминания. Вся спаленка молодых враз моими воспоминаниями наполнилась, довоенными и послевоенными, большими и маленькими, музыка звучала и сердце царапала, прямо хоть сам подвывай. Может, я и подвывал.
Потому что Луйги вошла и давай браниться:
— Папа, нельзя ли прекратить этот звон? Мы хотим музыкальную программу по телику посмотреть.
Меня словно кто за горло схватил.
Марге в точности так же говорит, когда не в настроении, прямо с плеча рубит. Будто ногой по пню дубасит.
Луйги в Марге пошла. Вийре никогда так не скажет. Вийре моя дочка.
Что ж, снял я тогда свои воспоминания с гвоздика, положил в мешок да привез обратно.
С чего я эту историю рассказал? А с того, что дома, когда я колокольцы со звоном вытащил из мешка, Марте сказала злорадно:
— Что я тебе говорила, дубина? В культурной квартире не место эдакому хламу.
— Марге, — сказал я грустно, — не в этом дело.
— А в чем?
Я вздохнул.
— Коли дети не желают слушать, поиграю дома для собаки. Такую симфонию насильно нельзя всучивать.
Пустил свою музыку тихонько звенеть — динь-динь, динь-динь, динь-динь. Ракси принялся скулить и хвостом махать, будто и он помнил всех Буренок, Краснух и Милок, которые перед моими глазами поднялись. А Марге вдруг носом зашмыгала, сгорбилась, и слезы потекли по щекам.
— Ты чего?
Всхлипывает, шмыгает, слова сказать не может.
— Ну, Марге?
— Каспар… До чего жалко… Ведь все эти коровы уже… по-мерли-и!
Так в точности и сказала. У меня у самого комок в горле встал.
Эдакую жену можно любить.
Н-да… Любовь.
Кабы Марге знала, что я из-за любви и миссию-то свою в городе не довел, она бы со стыда сквозь катер провалилась. Вообще-то не имею я прав ее винить. Ежели уж кому можно претензию предъявить, так только тому, кто сотворил мир и населил его людьми.
Гены виноваты.
Порода виновата.
Марге из той породы, что ежели что в башку втемяшится, до тех пор не уймется, пока своего не добьется. Все равно — дело это или просто дурь. К примеру, как сейчас.
И отец у Марге был такой же. Старый Паэт. Свекор мой. Он из-за шаровой молнии ездил в Кингисепп прав добиваться. Сидит он один раз и вяленую камбалу с хлебом ест, и вдруг шаровая молния в окно влетает.
Ну, покрутилась по комнате, никого не задела, ничего не сказала, скользнула в печку и вылетела в трубу. Шаровые штучки, ей канителиться недосуг.
А старик летом ставил в печку простоквашу, и молния ее выкушала. Алюминиевый бидон поджарился, как бараний бок, где уж тут простоквашу искать. Старик давай орать. Мы ему говорим, ты же, мол, счастливчик, душа в теле и усы на месте, а он, балда, хочет, чтобы Госстрах ему убыток возместил. Стихийное, говорит, бедствие. Пущай Госстрах нанесенный ущерб покроет. Три литра жирной простокваши. Вся деревня со смеху животы надрывает, а он посудину под мышку и чешет в Кингисепп возмещение убытков от Госстраха требовать. Брякает там свою закопченную посудину на стол и спрашивает:
— Это что — бидон?
— Вполне возможно, — отвечают ему.
— Тогда я еще спрошу: простокваша есть в бидоне?
Пожимают плечами. Нету простокваши. Посмеиваются:
— Почему она там должна быть?
— А потому, что она там была. Шаровая молния выхлебала. Давайте выплачивайте!
— Так просто мы никому не платим. Свидетели должны быть.
— А чего тут свидетельствовать? Бидон-то пустой.
— Почем мы знаем, кто твою простоквашу выхлебал.
— Значит, вы жителю Абруки не верите?
— Выходит, что так. Свидетели должны быть.
Старик надулся. Вышел в коридор. Стоит, сопит.
И уходить не хочет. Видит, что дурака свалял, но с места не двигается. Упрямство не позволяет. А упрямство потому не позволяет, что прошлый год у Маннь Симмуксе ветром крышу с сарая сорвало, и Госстрах ей выплатил как за стихийное бедствие. Маннь заплатили, а ему, старому Паэту, не хотят! Мир полон несправедливости. До границ вселенной. В коридоре Госстраха старик простоял со своей посудиной до самого вечера. Стоит на одном месте, сопит и свирепо в пол смотрит, словно баран простуженный. Контору закрывать пора, видят, что жертва шаровой молнии не может смириться с несправедливостью. У одного служащего брат на молокозаводе работал посудомойщиком. Он написал чего-то на бумажке, сложил ее и говорит старику: «Мы решили удовлетворить вашу просьбу. Вот письмо. Идите с ним на молокозавод».
На другой день старый Паэт вернулся на Абруку с полным бидоном. Важный и гордый. Каждому встречному простоквашу под нос сует, словно праздничный подарок. А в бидоне не то что простокваша, даже не молоко было, а синяя водичка. Такая сроду не заквасится. Когда Марге на другой год стала пороть стариковский пиджак, хотела мне жилетку сделать, чтоб под рокан поддевать, за подкладкой нашлась записка того служащего из Госстраха. В ней было написано:
«Василь, плесни этому олуху каких-нибудь обмывок, чтобы его пронесло как следует. Манивальд».
Н-да… Этакое тупое упрямство у человека не от ума. Оно у него в крови. В генах, как теперь говорят. Это упрямство из крови старого Паэта перешло в кровь Марге, из крови Марге — в кровь наших дочерей, из крови дочерей — в жилы их сыновей и дочерей, так оно и пойдет куролесить по свету, все равно как кочующий цыган.
Когда мы с Марге ухажориться начали, тридцать три годика назад, я, конечно, быстро дотумкал, какая она есть. Мне в момент стало ясно, что ежели она пожелает меня в мужья заполучить, то у меня выхода не останется. Заполучит, не живого, так мертвого. Добром не выйдет, так водой напоит, в какой рубаху замачивала, средство известное — подержать в воде ночную рубаху и той водой парня напоить. Поэтому мы быстренько поженились. Время было такое, что жить спешили. От войны люди измаялись-перемаялись, всем хотелось счастья.
Марге красивая была. Я у нее первый был. Да и любовь имелась, ничего не скажешь. Здорово было.
Вообще-то…
Н-да…
Что было, то было.
Душновато становится, дышать чего-то трудно.
Лежи тут, задыхайся, как рыба, что ждет не дождется весны, когда лед сойдет.
Хуже нет, ежели человека обстоятельства одолевают.
Человек сам должен их одолевать.
Особенно мужчина.
Когда меня одолели обстоятельства в кустах шиповника, очень было хреновое самочувствие.
…Ага, опять кто-то пасть раззявил.
