что был несправедлив.
— Я не могу быть несправедлив! Я Светлоликий Фарух, наместник Великого Гончара, и никто не смеет подвергать сомнению мои слова и решения!
— Ты просто Фарух, и больше никто. Ты никто теперь — не Светлоликий, не наместник, не отец земель. Никто! И чтобы стать кем-то, тебе нужна помощь, да только помощников не видно. Может, и храмовники заодно с Бахари. Ты не думал о том?
Взгляд Фаруха метнулся в сторону, и стало ясно: он думал, оттого и посылает другого вместо себя.
— И мне ты никто, — продолжил Поно. — Уж точно не друг. Я не хочу идти туда ради тебя, понимаешь ты это?
— Если только храмовники помогут найти тех, кто мне верен, — сказал Фарух с ненавистью, весь дрожа и стискивая пальцы, — если только у меня будут люди…
— То что, убьёшь меня? Ну, скажи! А, нет, ты же сам ничего не можешь, поручишь другим…
— Я убью тебя сам! Клянусь, я убью тебя сам! Ты пожалеешь о своей дерзости, о непочтительных словах, о том, что поднял на меня руку — я убью тебя!
Он бросился, но Поно толкнул его в грудь, опрокинув, и сел верхом.
— Вот видишь, — прошипел он, прижимая руки наместника к земле, — ничего ты сам не можешь! Ничего, так что проси прощения!
Фарух стонал и бился. Он рычал как зверь и мотал головой, пытаясь дотянуться и укусить. Волосы его испачкались в грязи, и в них застряли мелкие обломки ветвей и травяной сор. Поно, стиснув зубы, давил ему в грудь коленом и не пускал.
Наконец Фарух прекратил борьбу. Он затрясся, всхлипывая, и даже не мог утереться, и Поно отпустил его руки, сполз и сел в стороне. Это была победа, но Поно не чувствовал радости, только стыд за чужие слёзы.
— Ладно, — сказал он, помолчав. — Я пойду. Ты дашь мне за это быка и три золотых пальца, а больше ничего не нужно.
— Так иди, — сказал Фарух.
Кусая губы, он глядел в сторону и всё тянул край своей накидки, будто хотел её разорвать.
— Пойду, как стемнеет. Посмотри, что за суета у озера! Видишь, нашли лодку, а теперь ищут нас. Людей не подпускают… Вон там, на дороге, остановили повозку. Хорошо бы не стали проверять каждый куст, не то доберутся и сюда!
Дальше они молчали и только следили, как в озеро тычут шестами, как тянут сети, обходят берега — и как, наконец, пускают людей за водой, но стоят, приглядывая. У дороги мычали быки. Повозки выстроились в ряд и двигались едва. У моста досматривали всех, но тех, кто выезжал, вдвое усерднее: выгружали поклажу, заглядывали в горшки и бочки, потрошили тюки. Даже здесь слышно было, как спорят и кричат торговцы.
Стайка желтогрудых птиц-кочевников прилетела на куст. «Чок-чок!» — кричали они, прыгая с ветки на ветку, а потом подняли свист, вспорхнули и полетели дальше, туда, где пастух гнал стадо на водопой.
Великий Гончар нахмурился. Он начал дневную работу, но быстро её забросил, и всё потемнело.
— Я болен, — сказал Фарух, нарушив молчание. — Мне плохо. Я умру, не дождусь помощи!
Он сидел, обхватив себя руками, глядел перед собой и трясся.
— У тебя жар? — спросил Поно.
— Нет, больно вот тут, будто нож воткнули. Такого со мной ещё не было!
Он указал на живот, и Поно нахмурился, а потом воскликнул:
— Ха! Ты не знаешь, что такое голод?
— Это не голод! Голод бывает только у бедняков.
— Ну так теперь ты бедняк.
Фарух ничего не сказал на это, только сжался ещё больше. Он мёрз, непрестанно кусал губы и тревожно глядел по сторонам. Поно лёг, заложив руки за голову, и даже немного подремал, пока его не разбудил начавшийся дождь.
Когда день клонился к вечеру и берега обезлюдели — только у дорог ещё следили, кто едет, — Поно поднялся.
— Пойду в храм, — сказал он, — пока все не разошлись. Моли Великого Гончара, чтобы я не попался, потому что тебе тогда ничего не поможет!
Поно долго брёл, обходя озеро, и ругал дождь, из-за которого второй день не мог просохнуть. Стискивая зубы, он думал, не продешевил ли, ведь попросил всего три пальца, а нужно не только выкупить Нуру, но и как-то устроиться. Может, явиться к братьям да пригрозить, пусть делятся серебром? Это потом…
Пристроившись за женщиной, которая несла кувшин, он поднимался по узкой тропке, укрыв голову накидкой. Нет, хорошо, что дождь: все прячут лица, и никто не глядит с подозрением.
Женщина свернула, и Поно шёл один по тесным улочкам. Столько запахов! Фарух не ел с вечера и подумал, что умирает — ха! — а он, Поно, как давно не ел?
Ноги сами занесли на рынок, маленький, тесный. Торговцы уже сворачивались, расходились. Вот пошёл старик со связкой рыбы на шее, прикрывая её от дождя; вот женщина ставит пустую корзину в другую, на дне пожухший лист. В блюде под навесом лепёшки, давно остывшие, самые простые — бобовая мука да перец, но вот бы одну… И рядом никого.
Сглотнув слюну, Поно убрал руки за спину.
Прежде, бывало, он бегал на рынок — там прихватит бобовый стручок, здесь яйцо, соберёт пальцем крошки с блюда, вот и сыт. Нуру его ругала. Говорила, ворам отрубают руки, а потом приходит Чёрная Кифо…
Он хотел уйти, но рука протянулась сама — и чья-то большая ладонь тут же сомкнулась на ней. Поно глядел, не веря, как на чужую, на свою руку с зажатой лепёшкой, а торговец — он стоял за спиной и всё видел — держал его крепко и смотрел грозно.
— Решил украсть? — загремел он, сдвигая брови. — Вот и пригодится, что стража ходит туда-сюда. Сдам тебя им!
— Мой брат хотел купить! — раздался знакомый голос. — Мы возьмём всё, что осталось. Отпусти его и возьми плату!
Поно, не выпуская лепёшки, потёр запястье, на котором ещё чувствовал чужие пальцы, обернулся и пробормотал удивлённо:
— Нуру?..
Глава 16. Работница
Фаникия спала под тихим дождём. Всё молчало, лишь чей-то оклик доносился порой, ему отвечал другой — и вновь только шорох по крышам да журчание вдоль дорог.
В старом доме на окраине, во дворе, заросшем кустарником, не спали, но и не жгли огня. Там кто-то негромко плакал, и кто-то его утешал.
— Я не знала, что мама ушла к Великому Гончару… Я только и держалась мыслями, что заберу вас! Я не знала…
— Ничего, — отвечал другой голос, притворно низкий. — Ей теперь хорошо. Не плачь, я о
