тебе позабочусь — как славно, что я тебя нашёл!
— Славно? Вот уж правда, ведь тебя едва не обвинили в воровстве! Позаботится он, как же. Не важничай! Ты младший…
— Я мужчина!
— Ты младший из нас двоих, и это я о тебе позабочусь. Но как же наши братья могли… Я не простила их за то, как они поступили со мной, но тебя… Может, ты что-то спутал? Может, они не хотели твоей смерти, лишь попросили Хепури тебя увезти, а до этого зла он додумался сам?
— Я не глупец, Нуру, и не спутал бы! Они говорили: убей. Они говорили: убей!
— Я верю, Поно, ты не стал бы лгать. Но как же трудно поверить в остальное!
В доме был и третий, но он молчал. Сидел в углу и жевал лепёшку, самую простую — мука, соль да перец. Сперва отверг её с презрением, потому что не ест грубой пищи, а потом оказалось, ест.
Дверь оставалась приоткрытой, и зверь пакари подбегал к ней, глядел в чёрную дождливую ночь, прижимая уши, и отбегал, и вновь возвращался с тонким писком. Он ждал хозяина и не понимал, отчего тот не возвращается.
— А как… — говоривший замялся, в голосе его звучала неловкость. — Тебя не обидели в доме забав? Скажи! Я найду их и всех убью, как убил Хепури.
— Не обидели. Не посмели! Но если бы не человек, о котором я говорила, я не могла бы и глаз на тебя поднять. Я и теперь жила бы в Таоне, и если бы ты отыскал меня, я не смела бы назваться твоей сестрой. Он сделал для меня много — и я сделаю для него всё!
— Но как же нам быть? Ты уверена, что тот, кого ты видела в храме, это Бахари?
— Ха! Я видела его утром у Дома Песка и Золота. О, я хорошо его рассмотрела и узнала бы, даже если б он таился — а он не таился. Я стояла в храме Рыбы, моля Великого Гончара о помощи и чуде, пытаясь успокоить сердце, и он вошёл, а с ним другие. Я говорила уже, храмовник был и рад, и опечален — и у них с Бахари была одна радость и одна печаль. Не ходи к храмовнику, братец, я ему не верю!
— Но что же тогда?.. Эй, ты, говори, к кому ещё можно пойти! Кто на твоей стороне?
Третий промолчал во тьме. Слышно было, проглотил кусок, а после сказал голосом, каким говорят люди, уже безразличные ко всему:
— Я не знаю.
— Он не знает! Хорош же…
— Не мучай его, братец. Он всё потерял!
— Ты его плохо знаешь, не то бы не жалела. Когда я привёз твоего каменного человека, он платить не стал. Велел меня бросить в колодец, и там бы я и сгнил!
— Ты говорил. Но всё из-за того, что Шаба оклеветал тебя…
— А разве он не должен был спросить, чтобы узнать истину? Нет, молчи, смотри в землю, сознавайся в том, чего не делал, а не хочешь сознаться — посиди-ка в колодце! Вот какова тут справедливость! Он сам украл, украл у меня, а над ним нет никого, кто мог бы его наказать! Справедливо ли это? Справедливо ли, сестрица?
— Великий Гончар рассудит.
— Ха! Так может, он и рассудил.
Тот, кто сидел в углу, заскулил тихонько и ударился затылком о стену.
— Поно!.. Погодите, ещё не всё потеряно, остаётся каменный человек. Мне бы только с ним поговорить, и я верю, он поможет.
— Нет уж! Нет, Нуру, ты к нему не пойдёшь! Туда не пробраться, да и я вот подумал, зря ты пришла в Фаникию. Он не станет говорить с тобой!
— Нет, он станет, я найду слова!
— Много ты слов нашла, когда тебя отдали Шабе? Твой каменный друг не помог и мне, когда меня бросили в колодец. Если у него и было когда-то сердце, оно давно пересохло и обратилось в камень, и ему всё равно! Говори что хочешь, Нуру, а к нему я тебя не пущу.
— Не обижайся, братец, но мне не нужно твоё позволение.
— Не нужно?
Голос зазвенел. Его владелец забыл, что старался говорить важно и низко.
— Ты женщина, а я мужчина! Всей нашей семьи теперь — только ты да я, и раньше ты слушалась братьев, а теперь должна слушать меня! А я говорю тебе: возьмём то, что оставил музыкант, возьмём быка, да и пойдём отсюда скорее. Пойдём сейчас, пока не рассвело!
— Нет уж, братец. В Доме Песка и Золота томятся двое, что важны для меня — я не уйду. Может, каменный человек теперь доволен судьбой, но пусть сам мне об этом скажет. Он долго был одинок, оттого мир для него нов, и он этого не понял сразу — и я не поняла, винила его. Если ему хорошо здесь, что ж, пусть остаётся. Но без Мараму я не уйду!
Из угла донеслось покашливание, а затем тусклый голос:
— У тебя дерзкая сестра. Смеет говорить в присутствии мужчин, смеет возражать. Таких дерзких женщин я в жизни не видал.
Послышался вздох, и голос окрасился болью:
— Но я бы отдал много, чтобы кто-то вот так же был на моей стороне, пусть даже и женщина!
Ближе к рассвету дождь затих. Великий Гончар спал, повернувшись на другой бок, и дыхание его не тревожило землю.
Трое сидели в заброшенном доме — двое на циновке, а один на подушках — и говорили вполголоса.
— О Светлоликий, припомни, в какой час твой работник едет на озеро, чтобы стирать.
— Откуда мне знать? Я наместник! У меня есть человек, что отвечает за работников, но даже он напрямую говорит не со мной, а с Бахари. Эти дела не должны меня тревожить.
— Ха! Как мучного червя не тревожит мир за пределами корзины…
— Поно!.. Но может быть, ты видел или слышал?
Повисло молчание. Только зверь пакари скрёбся в дверь, запертую теперь.
— Я слышал, — наконец с неохотой ответил Фарух. — Иногда я плохо сплю, и в час, когда Великий Гончар садится к печи, чтобы раздуть уголья, меня всё будило скрипящее колесо. Я приказал выпороть и прогнать работника, а телегу разрубить и сжечь, и велел, чтобы в этот час никто не выезжал со двора. Но я слышал скрип и потом, хотя Бахари клялся, что сделал, как было велено. Работники и водовозы продолжали ездить под моим окном, а он утверждал, это лишь чудится мне. Я потребовал бы лестницу, чтобы
