– Кровь и железо!
Сел дед в свою карету с твердым решением: он будет первым Леви в государстве, который осмелился вступить в святую империю железа.
Дед вздыхает, стучит своим посохом для прогулок о пол автомобиля, смотрит на затылок Гейнца, на светлые его волосы, и сердце наполняется жалостью к внуку – «Господи, что знает это молодое поколение о тех днях, до какой степени расположенными они были к человеку».
О, как он прогуливался по Унтер ден Линден, вернувшись из того леса! Цилиндр на голове чуть набок, посох в руке подобен скипетру властителя, и все оркестры на Аллее давали концерт только для него. Девушка не проходила, чтобы не обернуться в его сторону! Молодую свою жену с хмурым лицом он оставил у ее родных в Силезии, – и двинулся продвигать бизнес, не расставаясь с блокнотом, полным адресов, полученных им в лесу. Начал крутиться по городу – от человека к человеку, из конторы в контору. И как он умел расположить к себе всех, как умел помочь им преодолеть неприязнь, которую в них порождало его имя: Леви. В момент спешного разговора, он проглатывал букву «в», и из уст вырывалось – «Леи»: имя это было абсолютно кошерным. Но только в разговорах дед вел себя так. На его фабрике, с момента открытия, большими буквами светилось четко и ясно имя – Леви! И не прошло много времени, как у деда уже была площадка рядом с железнодорожной линией, батальоны рабочих, инженеры и мастера, так строилась фабрика деда. И так в один из дней дед явился в синагогу. Пришел по делам бизнеса, по адресу, который попал к нему в тот же день. И так как это была суббота, контора того человека была закрыта, а домашние его сказали, что он пошел молиться в синагогу. Не было свободного времени у деда. Имя этого человека – Гольц, Мориц Гольц. Всю жизнь он занимался собиранием ржавого железа, которое громоздилось горою дорогого железного хлама – огромными блоками механизмов, частями машин – на обширной площадке. Сильно повысился в те дни спрос на старое железо. Агенты шныряли по городу, покупали и продавали, и надо было торопиться, – человек может опоздать, упустить сделку и остаться с пустыми руками. Те, кто проворней, опережает всех, – и дед, конечно же, всех опередил. Положил руку у выхода из синагоги на плечо Морица, сухонького и низкорослого, и торжественно сказал: «Ты продашь мне. Может ли быть иначе? Еврей – еврею».
«Нет более везучего человека, чем он!» – сказал о деде маленький Мориц Гольц. Он шел рядом с дедом и все пророчил беды, словно пытаясь этим окупить малый рост значительностью своей личности.
– Ну, как? – пожимал он плечами. – Как это еврей идет варить железо? Ведь определили, чем должен зарабатывать на жизнь еврей в этой стране? Так идет еврей, и собирается варить железо и всовывает свою голову в жерло плавильной печи?
Он, маленький Мориц, знаком с господами, занимающимися сталью. По своему бизнесу он знает их отлично. Все как один они ненавистники Израиля. Не дадут они еврею быть среди них. Дед смотрел на Морица, и хохотал своим громким хохотом: ненависть к евреям… Не боится дед этой ненависти. Год назад, – рассказывал он Морицу Гольцу, – моя сестра Регина вышла замуж за городского судью-христианина. Нечего боятся религии, которая не в силах спасти судью из рук моей сестры Регины. Да и, кроме того, изменились времена, друг мой, Мориц! «Кровь и железо!» – провозгласил дед перед лицом испуганного Морица, более угрожающим голосом, чем сам великий канцлер собственной персоной.
– Миновали дни гильдий, множества маленьких мастерских, недалеких ремесленников, которые ставили ширму здесь, перегородку там из-за религии и веры, или, черт его знает, из-за чего. Новые времена пришли! Кровь, железо и свобода! Свобода на право везения – сказал дед и взмахнул сжатым кулаком перед лицом Морица.
– Свобода? – пытался маленький Мориц вновь повысить свою значительность черным пророчеством. – Ненависть к евреям сильнее свободы.
– Ха, – засмеялся дед в машине, вспомнив пророчества маленького Морица Гольца. Ни одно из них не исполнилось. Не прошел и год после этой встречи с маленьким Морицем у синагоги, как дед и бабушка поселились в одном из самых фешенебельных домов столицы. Доменные печи, плавящие железо, дымились днем и ночью. Роскошные ворота, достойные царского дворца, воздвиг дед на фабрике, и далеко окрест сверкали позолоченные буквы: Леви! И так как в эти дни родился у него первенец – сын Альфред, дед добавил – «Леви и сын».
– Ай, – стучит дед снова посохом о пол автомобиля, – зачем тогда он торопил гравера – вырезать дополнительное слово? Не первенец родился у него, книжный червь. Нога Альфреда никогда не ступала в цеха фабрики.
Господин Леви сидит, нахохлившись, в своей шубе, словно пытаясь погрузиться в самого себя. Только короткие, белые его руки лежат поверх темной шубы. Дед бросает взгляд на руки сына и неожиданно мягко говорит:
– Еще немного, и мы приедем, Артур.
– Да, еще немного, и приедем, дед, – наконец-то роняет слова Гейнц.
Автомобиль едет среди домов рабочих. Длинные шеренги каменных домиков вытянулись по обеим сторонам шоссе, как задымленные красные ленты. Дом опирается на дом, и нет между ними никакого разрыва. Стальные столбы высокого напряжения ткут над домами запутанную сеть проводов. Фарфоровые тарелки электрических столбов висят над домами и тротуарами, как звенящие тарелки клоунов напротив массы черных лиц в серых одеждах. По центру шоссе трамвайные рельсы. Каждое утро сюда приходит трамвай, забитый рабочими из города, останавливается здесь, вбирает дополнительную массу людей и везет их на разные фабрики. Именно, в этот момент прибыл пустой трамвай, остановился, и водитель дает громкие звонки. Рабочие на тротуарах и в открытых окнах домов смеются и машут руками звонящему водителю.
– Настроение у них приподнятое, – говорит дед.
– Приподнятое? – сомневается господин Леви.
Кажется ему, что улица эта впервые открылась ему. Дома эти всегда были закрытыми, и окна их смотрели на улицы сонными и мутными. А сейчас окна раскрыты, обнаружились внутри зеркала. Мужчина вытряхивает пыль из одеял и матрацев. Отец держит на руках ребенка и пытается его развлечь. Некто повесил зеркало на окно и с удовольствием бреется. У входов в дома стоят группы людей, хорошо одетых, в облегающих свитерах и кепках. Они беседуют, но ощущение, что все чего-то ждут. Все-то их дела в это осеннее утро – стоять и ждать. Только женщины в беспрерывном движении, и при этом не закрывают рта. Дел у них, как в будни. Именно, в этот час открылся профсоюзный магазин, и большие буханки хлеба торчат из их корзин. Молоко и масло распределяли для детей. Да и большая ватага детей с качающимися ведрами в руках собирают уголь между железнодорожными рельсами, ведущими к фабрикам.
– В общем-то, видно, – говорит дед, – что жизнь течет нормально.
– Нормально? – на этот раз сомневается Гейнц.
Гейнц замедляет движение автомобиля, смотрит во все стороны: удивляется, видя Хейни сына-Огня, который здесь не живет. Надеялся, что его здесь не увидит. Но вот он, «Хейни – пустое место», сидит на ящике, что-то жует, и ничто его не колышет. Да ведь он тогда приходил со всей делегацией в кабинет Гейнца – объявить забастовку. В тот день все знали, что это произойдет, и Гейнц заранее приехал на фабрику. Рабочие начали трудиться, как обычно. На столе Гейнца лежал договор, подписанный с городскими газовыми предприятиями, он позвал руководителя работ – выяснить детали обновления доменных печей.
– Подстрекают рабочих объявить забастовку, – прервал его мастер.
– Кто? – спросил Гейнц.
– Красные стоят с утра и подстрекают.
– У меня есть сведения, что профсоюзы не пришли к соглашению. Пока их лидеры будут дискутировать, нечего бояться забастовки. Надо использовать каждый оставшийся день.
И в этот миг раздались гудки по всей промышленной зоне, громкие, пугающие, и тут же замолкли.
– Забастовка! – крикнул мастер.
– Забастовка! – подтвердил Гейнц и подбежал к окну.
И почти тут же площадь у весовой площадки почернела от рабочих, и кто-то уже вскочил на грузовик и начал ораторствовать. Стоял Гейнц у окна и усиленно искал среди моря голов голову Хейни. «Хейни – пустого места» не было видно. «Его поглотила толпа, – возникла в голове Гейнца одна из его явно никчемных мыслей, которые часто приходят к нему, – «Хейни – пустое место» среди них. И Гейнц бросил гневный взгляд на скамью около скульптуры лягушки.
– В эту минуту приняли решение бастовать, – сказал мастер и указал на лес поднявшихся рук.
«И рука Хейни поднялась среди них», – подумал Гейнц и увидел в воображении его большую руку с ломтем хлеба, тогда, на скамье.
И снова – лес поднятых рук.
– Теперь они выбирают рабочий комитет.
– Пусть выбирают, – сердито сказал Гейнц и замер в удивлении: из массы рабочих вышло пятеро и решительными шагами двинулись к грузовику, и среди них – его Хейни. Пятеро взобрались на грузовик и выстроились перед массой. Видно было, что внизу усиливалось волнение. Взметнулось море кулаков. И на грузовике – также, кулак Хейни. У весовой площадки рабочие запели «Интернационал». Хейни пел вместе со всеми. В кабинете Гейнца слегка дрожали стекла окон. «Сейчас открыл рот вместе со всеми, – Гейнц не отрывал взгляда от Хейни, – жующий Хейни отверз уста, чтобы петь со всеми!»
