Дед не может успокоиться, стоит на резком ветру, тычет посохом в любое место, везде находит непорядок, усиливающий его гнев.
– Хватит, отец, – говорит господин Леви, – поднимемся в контору.
«Пусть сам и наводит здесь порядок, – смотрит Гейнц в спину деда, опять идущего первым, – я готов немедленно уйти».
Пришли в здание управления. Красный ковер скрадывает шаги. Над дверью в кабинет управляющего – красная лампочка. Если она горит, это означает, что запрещено входить. Дед ненавидит эту лампочку. Ему отвратительны эти правила управления. При нем вход в кабинет был разрешен в любое время.
– Пожалуйста, отец, – распахивает Гейнц дверь.
В кабинете холодно. Занавеси опущены. Холодное безмолвие заполняет пустоту между стенами. На столе пепельница деда, на которой выгравировано – «Живи и давай жить другим». Дед раздвигает занавеси, и пасмурный день заглядывает внутрь. На календаре дата прошедшего дня. На темных шпалерах светлый квадрат: в далекие дни здесь висел портрет кайзера Вильгельма.
«Портрет я снял, – вспоминает про себя господин Леви, – когда вернулся с войны. Тогда мы поставили кубок благодарения в этом пустом квадрате – во имя лучшего мира!»
– Забастовка должна завершиться, – говорит дед.
– Забастовка? Да, – отвечает Гейнц. – Она завершится, но дни не вернутся в прежнее нормальное русло.
– Всегда ты с этими твоими днями! Чего ты хочешь от этих дней? Артур, – обращается дед к сыну, – чего ты не садишься? Нет, что ли, стульев в этом кабинете?
Стол и кресло, сделанные искусными краснодеревщиками, выглядят, словно взятыми из сонма ангелов. Эту мебель из салона богобоязненного вельможи дед приобрел на аукционе. Господин Леви, казалось, не сидел, а восседал в этом кресле – среди святых высшего порядка. И сам он выглядел святым за небесной трапезой в райском саду.
– Быть может, мы, в конце концов, поговорим о деле? – теряет терпение Гейнц.
– О каком деле? – охлаждает его дед. – О каком деле ты хочешь поговорить?
– Дни становятся все труднее, – начинает Гейнц давно заготовленную им речь.
– Что делать? – прерывает его дед и вздыхает. – Дни действительно трудные. В любом случае, дни нелегкие, но что делать? Так оно: годы и дни проходят. Сегодня они хороши, завтра плохи, так и движутся чередой. В плохие дни надо вспоминать хорошие, а в хорошие дни нельзя забывать о днях плохих. Разве не так, Артур?
– Да, да, отец, – смеется господин Леви, – кажется мне, отец, ты ударился в философию.
– Я? Я и философия? Ты с ума сошел?
– Дед, мы приехали поговорить о делах решающих, а ты…
– Что мальчик хочет Артур?
– Дай ему, в конце концов, сказать то, что он хочет, – приходит господин Леви на помощь сыну.
– Итак, в чем дело?
– С тех пор, как на выборах победили нацисты, – продолжает Гейнц, – усилился антисемитизм, и это видно и в нашем деле.
– Слышали, слышали, – снова прерывает его дед, – в отношении нацистов мы уже слышали.
– Дед! – выходит Гейнц из себя. – Если ты слышал, сделай выводы.
– Какие, например, дорогой мой внук? Какие выводы ты предлагаешь?
– Адвокат-нацист, которым ты посчитал нужным заменить моего друга Филиппа, это все твои выводы, Гейнц? – вскакивает господин Леви со своего места и встает перед сыном.
– Поглядите, пожалуйста, поглядите, – радуется дед, – я не был прав? Только приехал на фабрику, и к нему вернулся боевой дух.
Гейнц понимает, что наступил решительный момент, и он его столь же решительно принимает.
– Нет, отец, это не все мои выводы.
– Что еще?
– Я уже выложил перед тобой мои предложения, ничего не скрывая. Я не изменил с тех пор свое мнение, ибо времена не изменились, даже наоборот, ухудшились.
– Что это за болтовня? – сердится дед. – Я ничего не понимаю.
Но дед понимает, что пришло время этих двоих подвести между собой счет, и третий здесь – лишний.
Серые глаза господина Леви смотрят на сына Гейнца с печалью. Он старается смягчить голос, прерываемый трудным дыханием, но это делает его голос еще более гневным.
– Времена, говоришь? Так что, они дошли до того, что ты должен действовать в подполье… Я хочу сказать…Тайно, за спиной твоего отца?
Чувствует господин Леви, что причиной его слов и тяжелого голоса является лишь желание сбыть горечь с сердца, ибо к самому делу он уже не имеет отношения. Гейнц же ощущает, что так и не сумел сконцентрировать и ясно выразить свои мысли. Странно, но именно Функе тронул в его сердце чистую и мягкую струну. Благодаря встрече с этим мерзавцем, он потерял иммунитет к трудностям жизни, и стал с болезненной чувствительностью относиться к трудным разговорам, к любым отвратительным делам. В этот момент он не собирается защищаться, а вернуть прежнюю сердечность отца.
– Отец, – смотрит он прямым печальным взглядом в глаза отцу, – я вовсе не сошел в подполье. Хуже этого, в уголовный мир я сошел. Но, отец, прошу тебя, поверь мне, никогда я не был столь чист и невиновен сердцем, как в этой грязной топи. И все это сделал, чтобы спасти наш дом.
Господин Леви делает жест рукой, как просящий сына прекратить этот разговор. Хватит ему того, что он услышал. «Я виноват! Он был мягок, и возложил всю ответственность за обеспечение семьи на плечи сына. Посиживал в кресле, а дни явно не расположены к сидящим в креслах. Гейнц действовал под мою ответственность и пришел туда, куда пришел. До… Неужели, до уголовного мира?.. »
– Поговорим о сути дела, – требует дед при виде мучительного выражения на лице сына, – все, что ты говоришь, Гейнц, не имеет отношения к делу. Каковы твои предложения?
– Мудрому глаза даны для того, чтобы увидеть, что нарождается, дед.
– Говори по делу!
– В этом-то и дело, именно, в этом. Нацисты сегодня самая сильная фракция в парламенте. А наша отрасль зависит от высокой политики. Выводы ясны.
– Чепуха! Не парламенты управляли бизнесом, а бизнес управлял парламентами. Так было и так будет.
– Верно, дед, именно так. Промышленные магнаты купили эту сильную парламентскую фракцию. В конце концов, не детские коляски производят из стали. У этих господ далеко идущие планы.
– Слышали и это, – прерывает его дед, – ничего в этом нового для меня нет. Планы этих господ мне знакомы с того дня, когда граф перестал у меня одалживать деньги.
– Если все тебе известно, и ничего нового нет для тебя, может быть, известно тебе и то, что для того, чтобы содержать сегодня фабрику по литью железа и стали, необходимо присоединиться к Союзу германской стальной промышленности, а если нет, тебе закроют дорогу в любое место.
– Итак, что ты предлагаешь?
– Я… я стараюсь найти путь в этот Союз любой ценой.
– Какой ценой?
– Любой ценой.
Господин Леви сидит в кресле, опираясь головой об руку. Вся жесткость улетучилась с его лица. Гейнц про себя просит, чтобы это выражение на лице отца длилось, как можно, дольше. Но дед не успокаивается.
– Я спрашиваю тебя, какова цена? Говори, в конце концов, по сути дела!
– Говори, Гейнц, и мы все выясним до конца, – подталкивает господин Леви сына.
– Я нашел верного человека, дед, адвоката.
– Верного кому?
– Союзу германской стальной промышленности. И это сейчас главное…
Дед теряет терпение.
– Цена! – гремит дед. – За какую цену ты купил этого твоего верного адвоката?
– Пока только за деньги. Но деньги это не все, дед.
– А что покупает?
– Имя покупает. Не дадут нам сунуться в Союз, пока наше имя – Леви. С этим адвокатом надо купить и его немецкое имя.
– Его имя? И какова цена?
– Цена – сделать этого адвоката полным компаньоном в делах фабрики, и, таким образом, купить его «доброе имя». Нас не допустят в мир стали без компаньона-христианина. Только так.
В кабинете воцарилось безмолвие. Туманы клубились у окон. Дед расхаживает по кабинету. Стрелки на стенных часах не двигаются, и дед остановился, чтобы их подправить.
– Не терплю часов, которые стоят.
– Но ты не поставил время, отец, – говорит господин Леви.
– Сейчас двенадцать часов, – говорит Гейнц, – несколько минут до двенадцати.
Усы деда дрожат, и пальцы его почесывают седину.
– Не бывать этому!
Господин Леви и Гейнц потрясенно поворачивают к нему головы: никогда не слышали деда, говорящего таким тяжелым голосом.
– Не бывать этому, пока я жив! Продать там, купить там. Поменять отборную из отборных земель – на скудную паскудную землю! И во имя кого – во имя какой-то фракции в парламенте? Да пошли они ко всем чертям! Они не достойны осквернять мое имя своим дыханием! Тьфу! – выходит дед из себя и плюет на ковер, как последний извозчик. – Ты слышишь, пусть идут ко всем чертям! Да поглотит их тьма одного за другим! Я родился Леви и Леви останусь, и я, и мой сын, и ты тоже, дорогой внук! Ха, это то, что ты хотел спросить тетю Регину, от нее ты хотел получить право продать мое имя… Ха?
– Да, дед. И если мое предложение тебе не подходит, предложи другое.
