— Чего врет, нечестивец! — опять проворчал Малюта. — Крови в церквах никакой мы не проливали и порогов церковных кровью не обагряли. Сам на нож наткнулся, упираясь и не желая на суд идти!
— Оболенские тебе изменники, может быть, и похуже Курбских, — заметил князь Вяземский, почти никогда не принимавший участия в эмоциональных, но пустых прениях.
Он был человеком сугубо практическим, за что царь его и ценил.
— Не спеши, Григорий, — обратился Иоанн к Малюте, — ответим изменнику, когда придет час. Читай далее, Иван Михайлович!
Висковатов вновь начал с негромкой ноты:
— «Разве они не пылали усердием к царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христиан — чародеями, свет — тьмою и сладкое — горьким!»
— Прав Курбский! — вдруг засмеялся Басманов. — А разве не прав?! Не ты ли, пресветлый государь, верным называл изменника? Пока ты его, пресветлый государь, возвеличивал, наместником назначал, он с Жигмонтом пересылался, у Радзивила грамоту вымаливал. Разве не так?
— Так! — воскликнул Иоанн. — Каюсь! Напрасно не слушался я вас!
— Опричь нас, сердца ты своего не послушался, — сказал сын Басманова красавчик Федор, переступая через порог. — А сердце твое, пресветлый государь, мудрее наших голов.
— «Чем прогневали тебя сии предстатели отечества? Не ими ли разорены Батыевы царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни германские в честь твоего имени?» — продолжал Висковатов, и голос дьяка затрепетал под воздействием чужой злобы.
— Не одними ими! — возмутился Басманов. — Они скорей выгоду свою блюли. Мы к Жигмонту не бегали и с гетманами литовскими не сносились, а сабли булатные о шеи врагов царя московского тупили.
Что правда, то правда. Слуги тирана ни с кем не сносились и бежать не пытались.
— Не перебивай, Басманов, — раздумчиво сказал Иоанн. — Совет твой учту, хотя я еще не решил, как собаке ответить: словом или мечом?
— Мечом, пресветлый государь! Вели, и мы на него удавку накинем и в мешке к подножию твоего трона положим, — заверил царя Малюта.
— Не останавливайся, Иван Михайлович! Вон сколько понаписано! В одну ночь не осилим, — сказал Иоанн без особого выражения.
— «И что же воздаешь нам, бедным? Гибель! Разве ты сам бессмертен?» — эхом, то есть словами Курбского, отозвался дьяк.
— Он тебе, пресветлый государь, угрожает, — вмешался Федор. — Жизнью твоей хочет поиграть. Да как он смеет?!
Старший Басманов одобрительно кивнул. Придворная наука сыну впрок пошла.
— «Разве нет Бога и правосудия вышнего для царя? — беспокойно и как-то неловко произнес Висковатов, словно предощущая собственную горькую участь. — Не описываю всего, претерпенного мною от твоей жестокости: еще душа моя в смятении; скажу единое: ты лишил меня святые Руси! Кровь моя, за тебя излиянная, вопиет к Богу. Он видит сердца. Я искал вины своей и в делах и тайных помышлениях; вопрошал совесть, внимал ответам ее и не ведаю греха моего перед тобою».
— Лжец! — воскликнул Басманов.
— Целый год пересылался он с Жигмонтом и Радзивиллом, пресветлый государь, — напомнил Малюта, перебивая Басманова, который намеревался обратиться к царю со своими предположениями. — Мои шпики в Юрьеве давно приметили гонцов изменника. Радзивилл, когда засаду на нас, русских, устраивал, по всему видно, знал, куда и по какой дороге полки пойдут.
— Гетман — воевода никудышный, — поддержал Малюту Басманов. — Мы его били и еще побьем. Если бы не измена, где бы он сейчас был?
— В клетке сидел бы и скоро туда сядет, — пообещал Малюта.
— «Я водил полки твои и никогда не обращал хребта их к неприятелю: слава моя была твоею», — вступил вновь Висковатов, без запинки повторяя надменные слова Курбского.
— Наглец! — качнул головой Иоанн. — Наглец!
— «Не год, не два служил тебе, но много лет, в трудах и подвигах воинских, терпя нужду и болезни, не видя матери, не зная супруги, далеко от милого отечества». — Голос Висковатова звучал ровно, и по одному этому чувствовалось, что читать правду ему неприятно.
Неблагодарность царя все испытали. Иоанн вопросительно взглянул на Малюту. Тот прервал Висковатова:
— Я их, пресветлый государь, давно сторожил и сразу велел схватить. Скоро здесь будут. Жену заковал.
Иоанн согласно кивнул. Вот за что он ценил Малюту. Умел предугадать стрелецкий голова желания царя, еще не выраженные. И понимал с полуслова.
— «Исчисли битвы, исчисли раны мои! Не хвалюся: Богу все известно. Ему поручаю себя в надежде на заступление святых и праотца моего, князя Федора Ярославского…»
— Ну, хватит! — Иоанн резко поднялся. — Утомил он меня никчемной жалобой.
VII
Федор Басманов тоже поднялся и заглянул через плечо Висковатова. В отличие от отца-воина он хорошо умел читать с листа, вовсе не шевеля губами. Пробежал молча несколько строк.
— Пресветлый государь, он опять тебе угрожает. Слушай, что пишет: «Мы расстались с тобой навеки: не увидишь лица моего до дня Суда Страшного».
— Ох, как напугал! Горе мне! Какое бедствие! Не узрю подле себя его лица ефиопского, — громко, расхохотался Иоанн. — Глупец! А жаль, что я тебя, Алексей Данилович, не послушал. Впредь умнее буду. Но хватит! Утомил он меня несуразными жалобами.
Однако Федор Басманов, ободренный Иоанновыми словами, обращенными к отцу, принял из рук Висковатова послание и быстро продолжил, уже не прерываясь:
— Но слезы невинных жертв готовят казнь мучителю…
Малюта опустился на колени и, рискуя вызвать непредвиденную реакцию, произнес:
— Это он тебе, царь-батюшка, в упрек и назидание! Дозволь мне службу исполнить?
Иоанн плотно сжал губы: участь Курбского будто была решена. Никакого прощения теперь князю не вымолить. Это он, Иоанн, мучитель?! А кто же такие Шуйские, Оболенские, Курбские, Адашевы, Мстиславские и прочие, помыкавшие им столько лет?! Кто ему всю юность, не поминая детство, испоганил? Кто жены лишил? Кто? А кто его под Казанью в трусости обвинил? Кто неволей из шатра вывел и на коня посадил? Кто того коня под уздцы держал, а кругом стрелы свистели? На погибель надеялись?! Но Бог уберег!
Иоанн мрачно слушал высокий, словно девичий, голос красивого юноши. Федор пользовался сейчас у него полным Доверием. Басмановы никогда не подводили. Не чета они Щенятевым, Турунтаям-Пронским, Курлятевым, а ужо Шуйских и Богом проклятых Старицких нечего и поминать. Когда после взятия Полоцка он Ефросинию задумал постричь, отправив в дальний монастырь, то в Старицу послал Федора. Яблоко от яблони недалеко падает. Басмановы за него, а Патрикеевы скольких врагов дали?!
— Бойся мертвых! — воскликнул, повторяя Курбского, голоусый Федор — его алые губы змеились, будто он успел омакнуть их в чужую кровь. — Убитые тобой живы для Всевышнего: они у престола его требуют мести! Не спасут тебя воинства: не сделают бессмертным ласкатели, бояре недостойные, товарищи пиров и неги, губители души твоей, которые приносят тебе детей своих в жертву! — Последние слова сын Басманова прошептал с горечью и обидой, подняв на Иоанна необычайно выразительные синие и прозрачные глаза.
По сводчатой Столовой комнате растеклась неловкая тишина. Не так давно по Москве змеей прополз слух о предосудительных отношениях, возникших между царем и миловидным сыном Басманова, который, не стыдясь, как барышня, а не воин, слишком тщательно следил за и без того пригожей внешностью. Иоанн сжал кулаки и поднял в бешенстве над головой. Взор метал молнии, и присутствующим почудилось, что они услышали близящиеся раскаты грома. Все отшатнулись настолько резко, что тени от ярко горящих свечей заплясали по стенам.
— Жестокая кара ждет клеветников и изменников, — произнес раздельно неожиданно чем-то успокоенный Иоанн. — Не бывать ему во веки веков прощенным!
— Каков негодяй! — поспешил вставить старший Басманов. — Не миновать ему и моего меча. Сына родного с женой на произвол судьбы бросил. Подумал бы: кто за него теперь ответит?
— Изменники никого, кроме себя, не жалеют, — сказал прагматичный князь Вяземский, связанный родственными узами с финансистом Никитой Фуниковым.
И тот и другой находились на вершине славы и могущества. Но ни тот ни другой не прозревали своего близкого будущего.
— Он от тебя, пресветлый государь, открестился! — возопил Федор. — Ты послушай, чем завершает подлую грамоту злодей: «Сию грамоту, смоченную слезами моими, велю положить в гроб с собою и явлюсь с нею на суд Божий. Аминь. Писано в граде Вольмаре, в области короля Сигизмунда, государя моего, от коего с Божиею помощию надеюсь милости и жду утешения в скорбях!»
— Государя моего! — эхом отозвался Иоанн. — Значит, я больше не его государь?
