Охранники, поначалу малость опешившие от таких страстей, наконец опамятовались и, подхватив женщину под локотки, поволокли из толпы, причем дорога пред ними очищалась мгновенно, словно кислотой вытравленная, ибо народ русский испытывает к кликушам, сиречь, припадочным, бесноватым, брезгливое отвращение, а это, несомненно, была кликуша.
Женщина билась с такой силой, что дюжие молодцы едва удерживали ее. При одном таком рывке шапка свалилась с головы, и длинные черные косы посыпались на землю, словно клубок черных змей. Волосы были на диво молоды, ярки, хотя открывшееся лицо вдовицы оказалось сплошь испещрено глубокими морщинами. Один из охранников торопливо, кое-как нахлобучил ей шапку, и черкесы рысью понеслись прочь.
Иван Васильевич нахмурился, глядя вслед кликуше, потом пожал плечами и сошел с помоста, более уже не глядя ни на залитые кровью колоды, ни на кол, на котором сидел Шевырев.
Единственное, что сказал государь, уже входя во Фроловские ворота Кремля, это было:
– Пусть иноземцы вместе с Курбским верещат, пока не охрипнут, но за измену – смерть.
Голос его был уже тверд, лицо казалось спокойным.
Вслед за государем разошлись и остальные. Постепенно площадь очистилась и от народу. А злополучный князь жил еще до вечера, изредка приходя в себя и принимаясь с полуслова бормотать канон Иисусу.
* * *
Вечером того дня в царевых палатах, против обыкновения, было тихо. Впрочем, на завтра был назначен отъезд в Александрову слободу, и никто не сомневался: «поминальный» пир по изменникам пройдет там с надлежащей пышностью.
После раннего ужина в обществе одного только Афанасия Вяземского царь удалился к себе в опочивальню, лег и принялся ждать привычного посещения Бомелия. Лекарь нынче задерживался, но царь сначала не замечал затянувшегося ожидания: лежал, бессонно глядя на пламень свечи и думая какую-то думу. Изредка он хмурился и елозил по подушке затылком, словно качал головой. Его весь вечер не оставляла некая докучливая мысль, но была она до того несуразной, даже глупой, что Иван Васильевич упорно гнал ее прочь. Однако же она, зараза, все лезла да лезла…
– Да ну, чепуха, быть того не может! – вслух сказал наконец царь, вздрогнув от звука собственного голоса. Встревожился – и, опасливо косясь в темные, наполненные шевелящимися тенями углы, кликнул дремавшего за дверью Вяземского – нынче был его черед начальствовать над караульными.
– Поди-ка, Афоня, погляди, куда наш Бомелий запропастился, – сказал Иван Васильевич ласково. – Лезет в голову всякая дурь. Чую, не заснуть мне нынче без его питья ночного, пускай подаст незамедлительно.
– Щас я его за зебры приволоку к твоей милости, – буркнул высокий, полный, медлительный Вяземский, который испытывал, как прочие опричники, да и вообще все русские приближенные царя, понятную неприязнь к пронырливому иноземному лекаришке, пользовавшемуся при дворе огромным влиянием, и радовался даже намеку на то, что государь опалился на дохтура Елисея.
Иван Васильевич вновь принялся терпеливо ждать, отводя глаза от углов и зная, что скоро наступит желанное успокоение всем страхам, гнездившимся в тайниках души. Утишению этих страхов немало способствовала нынешняя казнь, ну а чудодейное питье Бомелия изгонит последние остатки их.
В сенях послышался возбужденный голос Вяземского, потом двери распахнулись, и появились двое: Бомелий и Афанасий, причем последний гнал доктора чуть ли не пинками и выражение лица имел при этом самое возмущенное.
– Прости, батюшка, задержались маненько, – сообщил Афанасий, увесистым тычком посылая доктора к постели царя. – Нипочем идти не хотел, сучий потрох. Уперся рогом: не пойду, и все тут!
Бомелий, удержавшись на ногах там, где любой другой, менее проворный человек распростерся бы на полу, стоял с неприступным, отчужденным выражением лица, не глядя ни на царя, ни на Вяземского, словно бы даже и не слыша оскорблений.
Дождавшись минуты тишины, промолвил холодно:
– Если я более не надобен вашему величеству, позвольте мне удалиться.
– Опять! – взвизгнул Вяземский. – Опять начал! Ты гляди, как осмелел, а?!
Он получил пронзительный, будто метательный ногайский нож, царев взгляд и заткнулся на полузвуке. Повинуясь сердитому взмаху руки, вышел, крайне обиженный, что царь не велел тут же, незамедлительно, перерезать горло поганому заносчивому немчину.
– Куда ты собрался удаляться, когда только что пришел? – недовольно спросил Иван Васильевич, сверля взглядом отчужденное лицо Бомелия.
– Я имел в виду, удалиться вообще от дворца, – пояснил тот прежним холодным голосом.
Царь так удивился, что даже не испытал гнева. Протянул:
– И впрямь осмеле-ел! А с какой же это радости – удалиться?
– Я так понял, что более не надобен вашему царскому величеству, – ответствовал Бомелий.
Иван Васильевич недоумевающе нахмурился:
– Ну, что такое? Будет передо мной выёгиваться, словно девка перед парнем, говори прямо!
Бомелий еще немного поиграл желваками, отчетливо видимыми на его худых, впалых щеках, но более жемчужиться[49] не стал, а просто сказал:
– Поскольку царица призывала к себе нынче какую-то женщину, известную травознайством и разведением бобов,[50] и та пребывала в ее палатах чуть ли не до самого вечера, а мне в посещении государыни Марьи Темрюковны было отказано, я и порешил, что ваши царские величества…
– Погоди! – перебил царь. – Что за женщина? Бабка, что ли?
– Бабка, – с брезгливым поджатием губ бросил Бомелий. – Знахарка, как называют таких женщин в России. Сущая ведьма, старуха, вся изморщиненная и поганая на лицо, приземистая и большеголовая, будто карлица, но одетая как боярыня: в отличной епанче и собольей шапке, шитой серебром. Однако я случайно заметил, как она сняла свой убор и почесала голову… оказывается, на голове сей старухи нет ни единого волоска!
– Как это? – растерялся царь.
– Очень просто, – пожал плечами Бомелий. – Знахарка была лысая, словно колено! Удивляюсь, как могла царица принять советы от столь омерзительного существа. Это просто непостижимо уму!
Иван Васильевич привскочил на постели. Расплывчатая, смутная мысль, терзавшая его последние несколько часов, внезапно приобрела четкие очертания – четкие до болезненности!
Не слушая более Бомелия, он слетел с ложа и, едва сунув ноги в татарские чувяки, накинув прямо на рубаху меховую безрукавку (ночью в кремлевских сенях и переходах особенно сквозило и задувало), схватил кованый свешник и ринулся к двери.
Вяземский, по обыкновению норовивший ни словечка не упустить из разговора государя с лекарем, а потому припавший к дверной щелке, получил резной тяжелой ручкой по уху и повалился на пол, зажимая кровоточащую голову. Царь подхватил свободной рукой полы рубахи, перешагнул через Вяземского своими длинными, голенастыми ногами, яростно отметя попытку какого-либо сопровождения:
