Потому что бессознательно — Амелия была уверена, что не нарочно, — Порция задевала в Люке что-то еще, что-то такое, что делало его тем, кто он есть, и усугубляло до невозможности его мужское высокомерие.
Она все видела и была достаточно зрелым человеком, чтобы понять это, а Порция — нет.
Он очень любил сестер — не только из чувства долга, не только потому, что они уже восемь лет находятся на его попечении, — он любил их как сердце семьи, а семья для него значила все.
Глядя, как он хмурится и ведет интеллектуальную перестрелку с Порцией, Амелия вспомнила его недавние слова об их возможном отпрыске.
Он узнает — как только она сама убедится. Это ведь очень важно для него. Так важно, что в первую очередь именно это он осознал, когда барьеры между ними пали. Он просил о доверии, которое теперь она могла оценить, и знала, что на него нужно ответить таким же доверием.
Непоколебимая, безрассудная, безусловная преданность начертана на его лице, когда он пытается поладить с сестрами, чтобы сохранить как можно дольше возможность контролировать их жизнь. С их согласия или без оного.
Эмили почти уже вышла из-под опеки брата, но он будет опекать ее до тех пор, пока не передаст в руки лорда Киркпатрика. А пока этого не произошло… Амелия сделала за рубку в памяти — посоветовать Эмили поостеречься, не сообщать брату того, что его может встревожить и о чем ему незачем знать.
А еще Энн, которая так тиха, что можно вообще забыть о ее присутствии.
Энн сидела по левую руку от Амелии. Жена Люка улыбнулась ей и начала расспрашивать о ее первом сезоне. Энн знала ее, доверяла ей, легко ей открывалась; Амелия, слушая Энн, поймала темный взгляд Люка, обращенный на них, и сделала еще одну зарубку в памяти.
Слушая Энн, она посматривала и на Пенелопу, самую младшую, сидевшую рядом с Энн. Судя по количеству слов, которые произносила Пенелопа, ее можно было счесть еще большей тихоней, чем Энн. Но при этом никому не удалось бы забыть о присутствии Пенелопы. Она смотрела на мир сквозь толстые стекла очков — и мир понимал, что его взвешивает, измеряет и судит проницательный и острый ум.
Пенелопа еще в раннем возрасте решила стать «синим чулком», женщиной, для которой учение и знания более важны, чем брак и семья. Амелия знала ее с детства и не помнила, чтобы она когда-нибудь была другой. Сейчас ей тринадцать, у нее карие глаза и каштановые волосы, как у Эмили и Энн, но ей присущи решительность и твердость, которых не хватает старшим сестрам. Пенелопа уже стала силой, с которой следовало считаться, но что она намеревалась сделать со своей жизнью, этого никто не знал.
Порция и Пенелопа хорошо ладили между собой, так же как Эмили и Энн, но старшие сестры всегда теряются, когда приходится иметь дело с младшими. А это — дополнительное бремя на плечах Люка, потому что он не может поступить так, как обычно поступают мужчины в подобных ситуациях, — положиться на Эмили и Энн, да еще и на мать, чтобы держать в узде младших — в узде, которую не признавали ни Порция, ни Пенелопа.
Они подзуживали друг друга. У старших сестер уже были общие интересы, были они и у младших. К несчастью, их интересы не лежали в сфере, которая обычно предписывается хорошо воспитанным юным леди.
Если и дальше так пойдет, эта парочка, судя по всему, постарается сделать все, чтобы черные волосы Люка как можно быстрее стали седыми. Амелия нахмурилась, но, поймав взгляд мужа, улыбнулась и напомнила себе, что в конце концов она его жена.
А это значило, что она имеет право и обязана сделать все, чтобы его черные волосы сохраняли свой цвет как можно дольше.
К такому выводу она пришла и приняла некое решение, уже лежа на их супружеском ложе. Задув свечу, она с чувством своей правоты размышляла о тех трудностях, которые ей необходимо преодолеть.
Одна из этих проблем — получить его согласие, чтобы он понял и принял ее помощь. Но она была слишком умна и ничего не сказала ему об этом, когда он спустя полчаса вошел в спальню.
Он сам поднял этот вопрос, остановившись в полумраке у края кровати и развязывая пояс халата.
— Энн как-то намекнула тебе, что она думает о сезоне в высшем обществе?
Поглощенная созерцанием мужа, скинувшего с себя халат, она пробормотала:
— Если ты имеешь в виду, что она думает о замужестве, я полагаю, что пока ничего.
Он нахмурился, лег рядом с женой, натянул на плечи шелковую простыню, которой она накрылась.
— Что значит — ничего?
— Ничего не думает о замужестве. — Она обратила к нему лицо. — Сколько ей лет? Всего семнадцать.
— Ты считаешь, что она еще слишком молода?
— Какой бы странной ни показалась тебе эта мысль, представь, не каждая девушка мечтает выйти замуж, едва начав выезжать.
— А у тебя были девичьи мечты о замужестве?
Она не посмела сказать ему, что единственная мечта о замужестве, которая когда-либо была у нее, уже осуществилась. Он был единственным, за кого она хотела выйти замуж. Тем не менее, чувствуя, как между ними нарастает непреодолимое желание, которое теперь правило ими здесь, в постели, где ни один из них больше не притворялся иным, чем он есть, она была довольна, что дождалась, когда ей исполнится двадцать три.
— Было бы странно, если бы Энн не задумывалась о замужестве, о том, чего она ждет от него. Но искренне сомневаюсь — да нет, я знаю, — у нее пока нет стремления к этому. Оно появится, когда она будет готова, но сейчас говорить об этом рано.
Люк, внимательно посмотрев на нее, слегка пожал плечами:
— В таком случае, пока она сама не захочет, незачем что-то предпринимать.
— Совершенно верно, — с улыбкой отозвалась Амелия. Она лежала неподвижно, смотрела, скользила взглядом по его лицу, наблюдала, как пыл и желание растут и крепнут между ними. Ждала, когда он сделает первое движение, уверенная, что, какой бы способ он ни избрал, результат будет новым, волнующим, увлекательным и восхитительным, чего ей и хотелось. В этом деле его воображение, кажется, не имело границ. Она вполне может положиться на его познания — все будет приятным и восхитительным.
Спустя некоторое время уголки его рта приподнялись, зубы сверкнули — он улыбнулся. Потом он придвинулся к ней и прижался к ее губам.
Больше он никак не прикасался к ней, только целовал — и оба лежали нагими, разделенные всего лишь тонким шелком простыней.
А жар нарастал. Они целовались, но он еще и пальцем к ней не прикоснулся.
Его тело было как огонь, источник настоящего жара; она чувствовала этот жар, живой и такой знакомый, всем своим телом. У нее самой кожа пылала от желания, чтобы он к ней прикоснулся.
И желание это все возрастало.
Наконец он зацепил пальцем простыню и стянул ее вниз, к ее талии, обнажив затвердевшие соски. Наклонился и взял в рот ее сосок. Он не прикасался к нежной коже ее ноющих грудей, но только к соску — терзал затвердевший бутон, пока она не начала задыхаться и извиваться.
