— Что, если я не вернусь на судно?
— Конечно, сначала ты, потом все по очереди, как в какой-то чертовой «Симфонии прощания», мы потушим свои свечи, уйдем, откажемся от Неба. Я так не думаю.
— Вы никогда не будете по мне скучать — скоро изменится направление ветра, потом начнется зимняя рутина...
— Небо было добрым к тебе, Заднелет.
— Я думаю о будущем. У меня проблемы с пенсионной программой.
Старая шутка в их бизнесе: там не было пенсионной программы, фактически там не предполагалось пенсии. Ожидается, что Друзья Удачи умрут на работе. Или будут жить вечно — тут существовало две точки зрения.
— Думаю, я мог бы ударить тебя дубинкой и как-нибудь притащить обратно, — пробурчал Дерби, присоединившись к ним за маленьким столиком на улице, чтобы позавтракать жареной рыбой, рулетом, инжиром и кофе.
— Слишком много работы, — возразил Чик.
Они прогуливались по Рива мимо пришвартованных торпедных катеров.
— Нашел работу на земле? —спросил Дерби. — Ну конечно, сосунок. А что нужно делать? Нельзя сказать, что внизу на наши навыки большой спрос.
— Мы улетели в небо от провала на земле, это точно, — сказал Чик.
— Готов поспорить, Пажитнофф так не думает.
— Это работа на правительство. Мои источники в Военном министерстве Италии сообщают, что сейчас он на Адриатике, в Черногории, делает фото-рекогнисцировку австрийских вооружений в Далмации. Министерство очень заинтересовалось, не говоря уж об Ирредентистах в обеих странах.
— Развелось этого чертова Ирредентизма в последнее время, — высказался Дерби.
— У Австрии нет дел здесь, на Адриатике, — заявила Рената. — Они никогда не были морской державой и никогда ею не станут. Пусть остаются в своих горах, катаются на лыжах, едят шоколад, досаждают евреям, чем они там еще занимаются. Мы получили Венецию обратно, и да будет Триест вновь нашим. Чем больше они вмешиваются в наши дела, тем более верным и полным будет их поражение.
«Беспокойство» находилось в дальнем углу Арсенала, наконец-то сошло с сухого дока, сверкающее и аккуратное, даже как-то стало больше. Чик поприветствовал своих сослуживцев, которые галдели от восторга, узнав, что у их русских визави наблюдается оживление, они несут на борт своего судна таинственные бочки и контейнеры, словно готовятся к бою.
— С кем? —пожал плечами Дерби. —Не с нами ведь. Как это с нами?
— Есть какая-то возможность связаться с Пажитноффым? — поинтересовался Чик.
Пугнакс прибыл в компании Моструччо, маленького венецианского пса в дурном расположении духа, его наследственные черты можно заметить на картинах Карпаччо, Мансуэто и других мастеров, у некоторых из этих собак были собственные гондолы для поездок.
Пробуждаясь от снов, в которых он, словно крылатый лев, парил в погоне за голубями над черепицей крыш и среди труб, Моструччо был вынужден проводить часы бодрствования на земле, получая горькие тычки от щиколоток невнимательных людей... Он нашел в Пугнаксе родственную душу, поскольку, проводя много недель взаперти в гондоле «Беспокойства», Пугнакс тоже мечтал об освобождении, побеге ранним утром в свежий ветер, оставив позади сопровождавших его людей, на дикие пляжи Флориды, твердые, как мостовая, или к замерзшим рекам Сибири, где самоеды несутся вперед, влекомые духом дружеской конкуренции. Он подошел к Рэндольфу, изобразил бровями просьбу и спросил: «Ррр Рр-ррррруру ррф рр-ррфф ррффр?» или «Можно Моструччо подняться на борт в качестве моего гостя?».
Пешеходы внизу шли привычной походкой, сидели за столиками в «Флориане» или «Квадри», франкофилы поднимали бокалы в честь Дня взятия Бастилии, кормили, фотографировали или проклинали голубей, которые, чувствуя какую-то зловещую аномалию в своем небе, неистово метались в воздухе, потом, передумав, садились на землю, чтобы спустя мгновение снова взмыть в небеса, словно под воздействием слухов.
С земли аэростаты-соперники казались скорее гипотетическими, чем буквальными — объекты страха и пророчества, утверждалось, что они передвигаются со скоростью и маневренностью, невозможными для какого-либо официально существующего в то время аэростата — они материализовались из снов, отчуждения, одиночества. Кто смог увидеть битву в небе, прежде чем на Кампаниле пошел дождь — так это некоторые фанфароны lasagnoni, которых всегда можно было встретить на Пьяцце, в течение многих лет их фотографировали туристы, потом привозили их фото домой, в безмолвную осеннюю диаспору, размытые, как фото летучих мышей в сумерках, иногда они проявлялись лишь в форме жеста, нанесенного сепией на сновидческий фасад Базилики Сан-Марко, или в более мирском воплощении Прокурации — это объясняли длительной экспозицией, необходимой в сыром воздухе Венеции, но на самом деле причиной было двойное гражданство аэронавтов в царствах повседневности и призрачности, именно лазаньони была дарована ясность зрения, необходимая для того, чтобы стать свидетелями битвы. Лишь им одним. Погруженные в мечты, как пресловутое голубиное племя, они всматривались в небеса и почувствовали, что в это утро из дымки сфумато проступит что-то еще, какое-то явление... что-то, что должно было заткнуть за пояс и Друзей, и Товарищей, это будет чудовищный оглушительный хриплый крик из невидимого, обращенный ко всем сразу, что-то почти вещественное, смертоносная неминуемость в воздухе, словно что-то враждебное пыталось принять форму и выйти в мир с помощью длинных сухих резких ударов, разорвав ткань четырехмерного пространства. При каждом залпе два воздушных судна расходились под углами, которые было почти невозможно прочитать правильно — так искажена была среда, через которую должен проходить свет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Кажется, легкомыслие суждений было свойственно экипажам обоих суден. Пристрелка угнетала их всех, как проклятие, с малообъяснимой загадочной синхронностью. На несколько градусов или даже дуговых минут их наводчики упраздняли Время — то, что они видели «сейчас» перед глазами, на самом деле еще не существовало, но должно было появиться лишь через несколько секунд после наступления «сейчас», в зависимости от платформы и цели, сохраняемого курса и скорости, или допущений «курса и скорости», поскольку ветер менял их не совсем предсказуемым образом.
Кампаниле простиралась по строгой диагонали, испачканная голубями, испещренная бледными и темными цветами, заметно отвесная, склонялась, словно для того, чтобы поведать тайну, изнуренная, как городской пьяница...
В следующее мгновение Пажитнофф увидел старинное здание, аккуратно окруженное ансамблем кирпичных сооружений, каждое очерчено светящимся контуром, висело в пространстве, словно время замедлилось и все преобразования форм стали видны, чтобы начать свое мягкое несмертельное нисхождение, вращаясь и преображаясь всеми возможными образами, словно пытаясь соответствовать условиям какого-то безумного авитаминозно-теоретического анализа, пока не обрушились в облаке пыли, скрывшем все соображения под огромным пятном неопределенности цвета умбры.
Среди оружия, которое упаковали с собой парни, была их собственная уникальная модель авиационной торпеды, изобретенная д-ром Чиком Заднелетом не столько с целью уничтожения или повреждения судна противника, сколько для того, чтобы «напомнить о его врожденной уязвимости перед гравитацией». Обычный комплект включал шесть снарядов — Друзья называли их «воздушной рыбой», в манифесте о вооружениях «Беспокойства» они назывались Контрплавучими Устройствами.
Невысказанный вопрос критического разбора битвы, проведенный ими сразу после полуденного приема пищи: не одна ли из этих торпед, которой выстрелили в «Большую Игру» без учета ряда решающих факторов, например, влажности, упала на Кампаниле.
— То, что стояло тысячи лет, — подчеркнул Рэндольф, — что не могли разрушить ни буря, ни землетрясение, что не тронул даже катастрофический Наполеон Бонапарте, мы неуклюже сломали в мгновение ока. Что станет следующей целью нашей некомпетентности? Нотр-Дам? Пирамиды?
