Скорее бы настала эта желанная пятница, его праздник, которого он ждет уже семь лет! О, тогда он докажет султану и всем царствам, какой сильный хан в Крыму! Все орды поднимет он в поход. он поставит на колени всех неверных за Перекопом. Чигирин и Киев, Москва и Новгород, Варшава и Краков станут его улусами. Сотни тысяч невольников потащатся Черным шляхом в его царство. над Кафой и Гезлевом, над Арабатом и Перекопом, над Еникале и Балаклавой воздвигает он свои бунчуки. Но пока что пусть гяур Хмельницкий через своего посла Капусту узнает, что Магомет-Гирей, ставши ханом Крыма, будет ему союзником против его врагов…
…То ли от заманчивых мыслей, то ли от толстой кошмы Магомет-Гирею становится жарко. Даже блохи всполошились и безжалостно кусают его. Вдруг возникает страшная мысль: а может, и блохи отравлены? Нужно будет спросить флорентинца: можно ли отравить блох и таким образом лишить жизни человека? И вот уже Магомет-Гирей лихорадит. Он знает: если брат Ислам-Гирей не отравит его до той поры, как расцветет любисток, если с ним не случится, по воле того же Ислама, несчастья на соколиной охоте, которая должна состояться на будущей неделе, — быть в крымском царстве новому хану, и зваться будет он Магомет-Гирей, новый, могущественный, мудрый и храбрый хан Крыма, алмаз в короне великого султана турецкого…
22
Посол гетмана Хмельницкого, чигиринский городовой атаман Лаврин Капуста, видел, как вели по кривой, похожей на татарскую саблю улице Бахчисарая невольников.
Окруженные со всех сторон сейманами в шишаках и панцирях, они шли, босые, волоча за собою цепи, взбивая ступнями ног тучи пыли, и над их головами плыл тоскливый, зловещий звон железа, раздиравший сердце послу.
Лаврин Капуста, сжав губы, стоял у открытого окна посольского дома и внимательно следил за всем происходящим на улице.
Как и повелел хан, татары и татарчата швыряли в невольников мусором, засыпали им глаза пылью, дергали за руки, рвали лохмотья, свисавшие с их плеч.
Капуста торопливо прошел к ограде, отворил калитку и вышел на улицу. С умыслом или случайно, но толпу невольников остановили. Посольские казаки высыпали за ограду. Стали за плечами атамана. Писарь Демко попросил:
— Дозволь, атаман, за сабли возьмемся!
Горячий шепот казаков заставил Капусту оглянуться, и в его глазах казаки не увидели одобрения их замыслу.
Сейманы с пиками в руках теснее окружили невольников.
Главный надсмотрщик Чуфут-кале, чернобородый, в заячьем малахае Умар-ага, стоял впереди толпы и скалил от удовольствия своя крысиные зубы.
Как и приказал Бекташ-бей, он остановил толпу невольников перед посольским домом. Пусть потешат гетманского посла.
За эти короткие минуты Лаврин Капуста своим пристальным, внимательным взглядом охватил десятки измученных лиц. Дважды обвел глазами толпу, точно искал кого-то среди невольников или хотел пересчитать их, и, решительно наклонясь вперед, ровным шагом пошел к ним.
Умар-ага обеспокоился. Это не было предусмотрено.
Пожалуй, нужно было двигаться дальше. Но уже было поздно. Сняв шапку и низко поклонившись, Лаврин Капуста сказал громким голосом:
— Добрый день, земляки!
Невольники уже с первой минуты, как увидали казаков и Капусту, поняли, что перед ними посольство с Украины, и в сердце каждого пленника затеплилась надежда: может, посольство вызволит из пекла басурманского?.. Не отрывая глаз от Капусты, в котором сразу угадали атамана, они, перебивая друг друга, зашумели:
— Доброго здоровья, пан атаман!
— Взгляни на муки наши!
— Уж не вызволять ли нас прибыл с казаками? — послышался голос.
Невольник, спрашивавший о том, стоял перед Капустой, придерживая правой рукой цепь, соединявшую скованные ноги с руками.
Кто-то жалобно выкрикнул из толпы:
— Видишь, что с нами ироды натворили?
Умар-ага поспешил к высокому послу. Чуть ли не в ноги поклонился. Прижал руки к сердцу. Сочувственно мотал плоской башкой. Уговаривал посла отойти: с пленными говорить не дозволено. Но Капуста даже не взглянул на него, точно и не слыхал его слов.
Едкая злоба сжимало горло. Дрожали кулаки — он засунул их за пояс.
— Братья, — сказал Капуста, овладев собою, — казаки! Примите от края родного, от Войска нашего Запорожского, от гетмана Хмельницкого земной поклон. — И он снова поклонился невольникам в пояс.
Сейманы и Умар-ага, ошеломленные, переглядывались. Где такое видано? Хотя и гяур неверный, и всяких чудес может натворить, но разве это не посмешище — рабам в цепях, точно мурзам или самому хану, низко кланяться?
— Братья, — повторил Капуста, и голос его окреп, — знаю, горько вам в неволе басурманской. Знаем о том хорошо, и гетман о вас помнит, как и весь наш край.
Умар-ага решил — теперь довольно. Приказал сейманам трогаться. Плети засвистали над головами пленных. Капуста повернул к Умар-аге негодующее лицо и властно крикнул по-татарски:
— Стой, собака! Но видишь, я с невольниками разговариваю?
Казаки, стоявшие позади Капусты, грозно надвинулись на Умар-агу, хватаясь за сабли. Тот в испуге отступил и крикнул сейманам, чтобы обождали.
— Казаки! Видите, не хотят проклятые басурманы, чтобы я с вами говорил. Так пусть же будет вам ведомо, что в этом году, в месяце январе, восьмого дня, в городе Переяславе состоялись Великая Рада, и она приговорила, чтобы Украина поддалась под высокую руку царя Московского, соединилась навеки с Москвой. И теперь войско московское нам на помощь выступило. Гордо держите головы, братья! Мы вызволим вас! Есть у меня на то наказ гетмана.
И казалось, уже не невольники стояли, закованные в цепи, теснясь друг к другу плечами, а вольные казаки. Утреннюю тишину ханской столицы раскололо могучее и грозное:
— Слава гетману Хмелю! Матери Москве слава!
— Слава вам, казаки! Слава вам, мученики за свободу края нашего! — горячо проговорил Капуста.
Сейманы расступились, точно ветром отмело их от невольников. Посольские казаки и пленники пожимали друг другу руки, обнимались. Спешили пленники узнать: что на Украине? Не знает ли кто про близких людей? Уже нашлись и добрые знакомые, и такие, что могли живое слово домой, родным, передать.
Умар-ага умолял посла — пусть прикажет казакам отойти от пленных. Беда может статься. Пусть велит своим казакам идти на посольский двор. Проведает хан об этом — гневаться будет на Умар-агу и на посла великого гневен будет…
— Да ты же их нарочно привел сюда, собака! — закричал Капуста, откинув всякую осторожность, какая полагалась но чину посольскому. Пообещал: — Попадешь к нам в Чигирин — там поговорю с тобой…
А пленные узнали от казаков, что перед ними Лаврин Капуста. Иные только глядели на атамана, а иные просили не дать им кончить жизнь в неволе.
— Буду с ханом говорить — и о вас, казаки, не забуду! — решительно пообещал Капуста. — Вызволим вас, казаки.
…И он не забыл. Тщетно визирь Сефер-Кази руками разводил.
— Немыслимо так поступать. Невольники — военная добыча. Может, только за большой выкуп дозволит хан отпустить их.
Капуста на этот раз был тверд. Никакого выкупа! Ни одного золотого! Но если хан не отпустит пленников из Чуфут-Кале, числом тысяча пятьдесят четыре человека, то неизвестно, какая судьба постигнет ширинского князя Келембет-Гамзу и три тысячи взятых в плен татар. Визирь может это сказать хану, и чем скорее решится дело с невольниками, тем лучше будет для ширинского князя. Что-то похожее на улыбку промелькнуло на тонких губах Капусты.
Сефер-Кази был совершенно ошеломлен. Теперь и хан поймет, что, думая обидеть посла Хмельницкого, он обидел только себя.
Хан о том, чтобы отпустить невольников, и слушать из хотел. Неистовствовал, грозил испепелить всю Украину, бросить в каменные подвалы Чуфут-кале даже самого Капусту. Не посмотрит на то, что он посол, лицо неприкосновенное. Но когда в тот же день Лаврин Капуста, сидя перед ним, снова завел речь о пленных, повторив, какое число их нужно освободить, хан заговорил ласково:
— Кто-то налгал мурзе Капусте. Откуда тысяча пленных? Если сотня наберется, и то хорошо. Мы гетмана Хмельницкого считаем своим возлюбленным братом, для него ничего не пожалеем. Мы можем повелеть, чтобы отпустили сотню невольников.
— Не сотню, твоя светлость, — не сдавался Капуста, — а тысячу пятьдесят четыре невольника. Весьма опечален будет ясновельможный гетман, если твоя светлость не удовлетворит его братской просьбы.
— Просьба нашего возлюбленного брата, гетмана Хмельницкого, для нас закон, — льстиво проговорил Ислам-Гирей. — Но где их взять в таком числе, невольников? Может, когда новый поход будет, тогда мы сможем и три тысячи христиан подарить нашему возлюбленному брату гетману Хмельницкому…
