Слон остановился, как вкопанный, на переезде. Паровоз обдал его дымом, паром, свистом, жаром железной копоти.
Слон шарахнулся в сторону, сбежал в котлован и напоролся на экскаватор.
«Марион 6», весь окутанный бурым дымом, стоял с опущенной стрелой и ковшом, вгрызшимся в почву.
Слон оцепенел, по колено в рыхлой глине.
Он растопырил уши и поднял хобот.
Экскаватор загремел цепью и поднял вверх стрелу. Слон затрубил.
Экскаватор свистнул.
Так они стояли друг против друга, с поднятыми хоботами, — два слона, один живой, другой механический, — и не хотели уступить друг другу дорогу.
И у живого слона дрожали раздутые ветром уши и дико блестели налитые кровью маленькие, подвижные, как мыши, сумасшедшие глазки.
Состав шибко пробежал мимо.
— По улице слона водили, как видно, напоказ! — сказал Слободкин солидным басом сквозь ветер.
И захохотал.
Корнеев обнял его за плечи:
— Чего хорошенького написал, Слободкин? Чем порадуешь? Поэму какую-нибудь новую? Когда читать будем?
Слободкин махнул рукой.
— Какие там, брат, поэмы, когда я с этим гадом в диспетчерском управлении два часа битых исключительно матерно объяснялся. Другого языка не понимает, кроме матерного. И так каждый день. А ты говоришь — поэма.
Помолчали.
— А твои как дела, Корнеич?
— Мои дела, брат…
Корнеев потянул ремешок часов.
— Без двадцати девять, — сказал он и подергал носом. — Опаздываем, опаздываем.
Он отвернулся. На глазах стояли едкие слезы.
Буран продолжал кружить с неистощимой силой и упорством.
На переезде у тепляка копились транспорт и люди.
К составу бежал Маргулиес, держась за очки, косолапо роя землю носками сапог.
— Что же вы, черти! Из-за вас десятую минуту стоим! Режете!
Налетел Мося:
— Давай! Давай! Дава-а-ай, в бога душу мать!
Он был невменяем. На его опрокинутом, зверском, огненном, грязном лице сверкали добела раскаленные глаза.
Ищенко на ходу вскочил на площадку и рванул бочку.
— Сто-о-ой!
Состав остановился. Но не сразу.
Он под напором ветра прошел слишком далеко и остановился как раз против настила, отрезав от бетономешалки щебенку.
— Наза-а-ад! На-за-ад!
— Стой! Стой! Куда, к черту, назад!
Назад тоже нельзя. Сзади все завалено арматурой — невозможно выгружать.
— Расцепляй состав! — закричал Ищенко. — Расцепляй!
Это был единственный выход: расцепить состав, развести и — пока будут выгружать цемент — таскать щебенку через проход между платформами.
Корнеев соскочил на землю.
— Сколько, Давид?
— Двести девяноста два. Что значит — простой настил!
— Я ж тебе говорил. Плакал Харьков, плакал…
— Куда же ты, черт, пропал? Из-за тебя обед прозевал. Ну, ничего.
Корнеев сердито дернул носом.
— Битых два часа… Понимаешь, Давид, битых два часа ругался с этим идиотом на складе. Не хотел отпускать. Уперся головой в стенку и хоть бы что. Сволочи люди!
— Да…
Маргулиес тщательно осмотрел свои сапоги.
— Уехала? — спросил он, осторожно беря Корнеева под руку.
Корнеев рассеянно посмотрел вдаль.
— Ничего, скоро вернется, — сказал Маргулиес.
Корнеев снова посмотрел на часы.
— Как на щебенке? — спросил он, сдвигая брови.
— Туговато.
— Парятся?
— Парятся.
— Ну, ладно. Иди ужинать, Давид. Ты с утра ничего не лопал.
— Да… Не мешало бы перекусить чего-нибудь. Говорят, сегодня на ужин замечательная бабка из макарон с мясом.
Он сладко зажмурился и, широко разевая пасть, сочно повторил:
— С мясом!
Он вдруг повернулся, прислушался.
В шуме ветра, в грохоте бурана его ухо уловило слабый звук пошедшей машины и опрокинувшегося барабана.
— Пошли, начали, — сказал он возбужденно и тотчас отметил в уме: «Двести девяносто три».
Он двинулся к настилу.
LV
Двести девяносто три. Двести девяносто четыре. Двести девяносто пять…шесть…. семь…. восемь…
Сорок бочек с отбитыми крышками густо клубились на ветру.
Одна за другой подъезжали дымящиеся тачки и опрокидывались в ковш.
Тачка щебенки. Тачка цемента. Тачка песку.
— Ковш!
Моторист передвигал один рычаг — начинал подниматься ковш; передвигал другой — начинала литься вода.
Вода задерживала барабан.
Пока поднимался ковш — лилась вода. Ковш опрокидывался в барабан — лилась вода. Барабан крутился — вода лилась.
Ханумов не отходил от машины.
Буран разогнал любопытных. Они попрятались в тепляке, в сарае, в конторе.
А Ханумов не уходил.
С плотно сжатыми губами, с булыжными скулами, с узкими голубыми глазками на сильно рябом, курносом лице он валко бегал вокруг помоста, всюду совал нос, трогал руками, записывал в книжечку.
— Что, Ханумов, шпионишь? — весело кричал Ищенко, пробегая в работе мимо Ханумова. — Шпионишь за мной? Записывай, записывай! Снимай мои планы, может, пригодится!
— За меня не беспокойся, — бормотал сквозь зубы Ханумов. — Я свое не пропущу.
Он был раздражен. Главным образом его злил настил. Как он мог не сообразить такой простой вещи!
Настил сразу перевернул все дело. Ищенко показывал класс. Ищенко бил мировой рекорд. Ханумов не мог об этом равнодушно подумать.
— За меня не беспокойся, я свое возьму, — бормотал он. — Я свое возьму. Будьте уверены.
То, что Харьков уже побит, — в этом не было никаких сомнений. Еще каких-нибудь десять замесов — пятнадцать минут — и крышка. Харькова нет.
Кроме того, у Ищенко впереди остается три часа смены. Правда, ребята устали. Все же за три часа он еще кое-что сделает.
Ищенко обеспечен паровоз. Это верно.
Но потом — смена Ханумова. И тогда Ищенко получит от него хорошее перо.
Ханумов уже заметил кое-что.
Во-первых — щебенка. Прежде всего Ханумов с ребятами расчистит хорошую площадку справа от полотна, чтобы тачки не пришлось возить через рельсы. Это значительно облегчит работу.
Во-вторых — маленький недостаток в конструкции бетономешалки. Одним движением руки моторист подымает ковш, другим — пускает воду. Между одним и другим движением проходит секунд пять. Таким образом, время каждого перемеса задерживается из-за воды на пять секунд.
А пять лишних секунд в работе — это немало!
Ханумов внимательно осмотрел рычаги управления.
Он понял, что можно очень просто соединить оба рычага хотя бы обыкновенной проволокой. Тогда вода пойдет одновременно с ковшом.
Будет выиграно время.
Ханумов будет держать это открытие при себе до последней минуты, а потом — как шарахнет, как козырнет!
Ханумов с тайным наслаждением предвкушал эту минуту.
Буран валил его с ног, бил, крутил, засыпал глаза землей. Он видел себя на аэроплане.
Но он не уходил.
Одна за другой опрокидывались ищенковские тачки и ковш.
Тачка щебенки.
Тачка цемента.
Тачка песку.
— Ковш!
Лязг ковша, шум шестеренки, вода и мокрый грохот вываливаемого бетона.
Двести девяносто девять. Триста. Триста один. Триста два.
…три…
…четыре…
…пять…
…шесть…
— Ура-а-а!
Мося в неистовстве подкидывает кепку. Вихрь подхватывает ее и уносит по траектории ракеты, высоко в черное небо. Маленькая, как воробей, она летит на уровне бетонолитной башни. Она скрывается в туче пыли.
Грохает барабан.
Корнеев смотрит на часы. Маргулиес заглядывает через плечо.
Девять часов семь минут. Триста семь замесов. Уровень Харькова достигнут. Мировой рекорд побит. И еще остается два часа пятьдесят три минуты работы.
Маленький Тригер опускается на кучу щебенки. Лопата валится из рук. Ладони в волдырях, в кровоподтеках.
Сметана садится на рельс. Он садится в проходе, между двумя расцепленными платформами. Тачка стоит рядом с ним, уткнувшись колесом в шпалы.
Оля Трегубова садится против Сметаны.
Пот льется по их лицам. Глаза блаженно сияют. Они молчат. Одну минуту можно передохнуть.
На одну минуту работа замирает.
Маргулиес бежит через настил, среди остановившихся ребят. Они замерли в тех положениях, в которых их застал триста седьмой замес.
Они стоят неподвижно, повернувшись к машине.
— Ребята, ребятишки, — бормочет Маргулиес, — шевелись, шевелись. Не сдавай темпов. Отдыхать потом будем.
Налетает Мося:
— Давид Львович! Не доводите меня до мата! Кто отвечает за рекорд? Идите ужинать, ну вас, в самом деле, к черту.
Ищенко стоит, упершись в лопату, и смотрит на Ханумова.
Ханумов быстро проходит мимо, не глядя на Ищенко.
— Слезай с паровоза! — кричит ему вслед бригадир. Ковш медленно ползет вверх.
