Сова презрительно (сколько это возможно в 18 лет по отношению к менту) внес ясность, что – вы-то знаете, что это не я! Сами говорите, что крайний нужен! Опер покраснел и отмолчался.
Вот это мы и обсудили с Юрой Х…чиком, без всей особой предыстории и лирики, просто о том, что мне все это известно, что в конце концов по коридору, по проходу между хатами теперь никто не цинкует, тишина, благодать для продольного, и что не надо трогать моих людей, ни в коем случае. Я ведь тоже могу много чего острого понаписать (не сочиняя) и отправить в газеты, в прокуратуру, в Думу (угроза всегда сильнее исполнения) – не говоря уже о связи между теми, кто на централе наиболее авторитетен – из-за такой мелочи начнутся терки, разговоры серьезного характера, понаедут комиссии, все выгребут, всех построят – это надо кому-то?
Юра принял к сведению (Совенка потом не трогали, даже не шмонали и дороги не обрывали, только на каждой поверке интересовались на месте ли плафон, и все). Но разговор еще не кончился, с этим разобрались. Был повод еще другой – знакомые ехали этапом, хотели со своих вещей на каптерке мне на вещи перекинуть телевизорчик цветной небольшой, и плитку. Юра встревожился – неужто меня увозят, а он не знает? Я успокоил его – нет, просто эти уходят от нас по России, в Пензу, лишнее им ни к чему, хотят просто мне это все оставить, на всякий пригодится, этот-то телик, что в хате, оформлен как гуманитарная помощь СИЗО.
И это обсудили. Юра не преминул ввернуть риторики, что было ли от него что худое по отношению ко мне и ко всем остальным? Он старается, как лучше, наводит мосты, вот вентиляцию делают, вот мотоблок новый надо испытывать (кто? Опять Юра, в камуфляже по запретке, и кто-то кричит: "Юра, мы с тобой!", и он оборачивается, а оттуда видно только две решки – нашу и на больничке, и что-то ему подсказывает, что это наши орали, и так далее), что времена изменились, ведь сегодня никто не застрахован, здесь может любой оказаться, что он только за то, чтобы все было лучше (короче, за эволюцию), и оно улучшается же, вот курицей всех кормят (во время "птичьего гриппа" на соседней птицефабрике?..) – вот телик один уже есть в хате, насчет второго он узнает (это вряд ли), если в чем нужда – надо обращаться...
Короче мы довольно бестолково и бессвязно вращались вокруг очень острого и болезненного вопроса: он ждал, когда я его задам, а я – когда он выговорится и перестанет многословием нагнетать эмоции, как многие восточные люди. В нужный момент, в возникшей паузе, я высказал то, зачем подтянул его на разговор:
– Я ведь не люблю стукачей. Не терплю всю эту масть наседок. В принципе, я ведь знаю – кто, и как...
Юра понял: – Тоже не люблю их.
И все. Он замолчал. Я, то что нужно, высказал – доходчиво и ясно. Дальше посмотрим – какие будут действия.
Днем, после обеда, одного из двоих оставшихся под сомнением назвали с вещами. Он был, казалось бы, удивлен, но быстренько собрал вещи, смотал рулет. Потом выяснилось, что его перевели в другую хату. И все, финита, наши продолжали пить чай, забивать пули, играть по-дурному в нарды на поллитра воды, на съесть полбуханки чис-кейка, бесились короче в меру – особо никто ничего и не заметил, не понял – ну перевели человека, и перевели. Перевели и забыли, тюремная память коротка, сегодня ты в одной семейке ломаешь хлеб, завтра – в другой... Большинство находится вне этой борьбы, редко кто откровенничает и о себе, и о делюге, а если что и говорит, то скорее оправдательное. Хотя новому наверное, знакомо это обостренное чувство, как инстинкт, иногда спасающее жизнь: если можешь избавиться от Иуды – избавься. Хоть это все непросто, а иногда и недоказуемо.
"В такой-то хате был выявлен сука такой-то, информацию сливал через письма. Был в...бан и выкинут из х."
Юра напоследок все-таки добавил пару слов, пару звеньев недостающей головоломки:
– Уважаемый! То, что выносишь с собой на шмон – не надо носить.
– Что я ношу?
– Уважаемый, ты же понимаешь. То, что у тебя с собой на шмоне, ну, сам понимаешь что...
Вот и то, что ему нужно, что его беспокоит, и чем его напрягают (скорее всего, федералы). Вот недостающий пазл в головоломке – все-таки конкретно охотятся за связью, за телефоном. Значит, точно слушают разговоры. Анализ – хорошая штука, беспристрастная, вроде ни о чем поговорили, а складывается по полочкам один к одному: и судья об этой связи проговорилась, когда намекнула – ну, вы же можете по телефону с адвокатом вопросы согласовать. Когда я удивился – по какому? – она только устало махнула рукой – знаем, все знаем. Кто знает? И кто имеет власть над судьями, принуждая их судить невиновных? Кто, чья воля их послала творить преступления, прикрываясь законом? Федералы, контора – часть общего ответа. Это анализ. Добавь к нему синтез – и увидишь цельную картину войны, неизвестной войны внутри страны, в которой ни один предмет, ни один объект не появится нигде не будучи продуктом чьей-то воли – даже эта книга на вашем столе – именно такова, потому что такова чья-то воля, к которой приложена еще и ваша – взять именно эту, а не "Большую кулинарную энциклопедию".
Некоторые проявления этой войны – физические так сказать, описываемые иногда как гангстерские разборки, покупка киллеров, сталкивание одних с другими, подкидывание информации одной из оформившихся сил на другую, конкурирующую – в этой игре людьми зачастую, конечно, торчат ушки то конторы, то властных структур, среди которых еще и внутренняя борьба разделившихся неустойчивых царств и пирамид.
И анализ, и синтез – лишь добавки к тому, что на самом деле видишь и ощущаешь в полноте, духом – войну между землей и небом, тьмы со светом... И во многом этом знании – действительно, многая скорбь. Скорбь о потерях, о том, кем мы могли бы быть, и кем стали, к чему вела нас воля – кого к империи, кого к власти – и к чему привела: пуля в живот, или душевное омертвение, смерть при жизни. Выбрать жизнь – при торжестве смерти – это очень большой риск и искусство, которое необходимо, чтобы убедиться, что выбирая жизнь, ты выбрал жизнь – иногда это за гранью всего мыслимого, и тогда остается спросить только одно: как жить? – у Того, Кто и есть Жизнь.
В хату, действительно, заплывает иногда телефон. Но зная всю подноготную войны, и обстановки по всем фронтам – он особо и не нужен. Ну, иногда, маме позвонить, успокоить – она-то ждет всегда, да и то, так, поболтать, чтоб не расстраивалась, не переживала уж очень по творящемуся беззаконию, суду неправедному, больше похожему на преступление, как все, к чему причастна лютая злая воля. Ну, друзей послушать – у кого сын родился, у кого машина новая, в монастыре в этом году сложности – меда мало, да и грибов еще нет...
А то, что думают, что ношу "балалайку" с собой во время шмона, и что искусно прячу – пусть думают. Значит, во-первых, не все хорошо со связью у наседки с ее хозяевами, а во-вторых, хозяева опасаются, боятся звонков – и пусть боятся, пусть трясутся – это их привычное состояние. Наше время придет, пока мы живы, а это им недоступно, хозяевам хозяев контор и их наседок, потому что они уже – мертвы, став чужими – аспидами и василисками – при их никчемной жизни, жизни подземно-подводных гадин.
# 22. Россия на воле.
Соотношение пассионариев ("пассион" – страсть, пассионарный – способный к жертве, самопожертвованию) и тихо-мирно обитающих реликтов, иными словами людей, лихих, воинствующих, "длинной воли", и обывателей-землепашцев, а по нынешним меркам иногда и так – вертких челноков, бандитов, и бомжей, нищенствующих жителей брошенных лесных посёлков, не приспособившихся пробиваться, но и быть самостоятельными, не пить, не грешить, верить – всегда в Россию было где-то на порядок больше, чем в остальной Европе, за всю историю русской государственности. Этим соотношением характеризовалась необходимость устойчивой, жёсткой, централизованной, авторитарной – монархической власти, способной малой кровью удерживать семью, которой являлась Россия на протяжении веков, в бодром настроении духа, в прочной уверенности в завтрашнем дне (трансформировавшемся в партийно-бесплатный патернализм времён "застоя": бесплатные путёвки, врачи, квартиры, хлеб почти что даром, коим кормят коров и свиней…). Россия не может не рождать красивых, стремящихся детей – и потому в нынешние времена нынешним властителям, чтобы хоть как-то обуздать эти сверх-ядерные русские энергии – приходится создавать и чеченскую мясорубку для парней и секс-глянец-индустрию для девушек, плюс гей-лесби, а попросту сказать – пидерсию, чтобы не дай Бог всё пошло в сторону созидания. Для этого (мало нам кавказско-турецкого рабства на наших границах) – в каждом городе заведён гарнизон – контингент, имеющий особый статус: чёрные люди за чёрный нал содержат чёрную, не дающую никаких налогов, экономику (кроме дачек – министрам внутренних дел и разного рода проверяющим). Об этот искусственный продукт жизнедеятельности не способной управлять по-другому Пидерсии бьются в священной для себя войне лучшие молодые люди, и от них терпят поношения и приставания практически все наши девушки. И третья роль, отведённая этим инородцам-иноверцам, наёмникам Пидерсии – быть в случае чего громоотводами, снимающими излишнее напряжение. Это своего рода – графитовые стержни, тоже нечто неживое, продукт экспериментаторов, громоотводы, в которые будут биться русские атомы, принося для авторов эксперимента – и энергию, и кайф, от самосознания насколько они овладели русской душой, её тайной, что способны удержать реакцию на нужном уровне. Мы для них в лучшем случае – атомы и батарейки. Некоторые даже пытаются классифицировать, меряя в процентах искренне верующую часть населения (академик Раушенбах: таковых 4-5 %, не более…), управляя остальной, более податливой, пластилиновой тепло-хладной массой, не обладающей зарядом воли, с помощью более простых, экономических средств. Например, стоит только напечатать денег меньше, чем произведено товаров и услуг, как эти самые производители выстроятся в очередь, расталкивая наименее активных, предназначенных на исчезновение. Жёсткий кнут дяди-печатника дензнаков приобретает повышенный интерес к его фигуре, к его функциям, находит спрос в его замене – и соответственно – строжайше отслеживается и карается любое произведение фальшивых денег. Сколько дают? Откройте УК, посмотрите сводки…
