Таково, на наш взгляд, глубинное значение персонажа Убю, и в этом же причина того, что он не поддается сведению к конкретным символам. Как постарался уточнить Жарри, «это, в общем-то, не месье Тьер, и не буржуа, и не Хам. Скорее, это законченный анархист с примесью того, что мешает нам самим сделаться законченными анархистами — чертами обычного человека, его трусостью, нечистоплотностью и пр.». Однако особенность этого персонажа состоит как раз в том, что он подчиняет себе все мыслимые формы человеческой деятельности, начиная с действий коллективных. Соответственно, тот же самый Убю вскоре будет готов отказаться от того личного превосходства, которое в «Убю короле» было для него единственной возможностью влиться в ряды людей, чьи переживания он с таким блеском олицетворял, и чем они были грубее, тем легче он их брал на вооружение. Стремлению к власти любой ценой из «Убю короля» «Убю закованный» противопоставляет стремление к подчинению — и опять же любой ценой. Сверх-Я избавляется от наглости лишь для того, чтобы возродиться в своем обезличенном, не оставляющем ничего живого виде, к которому в равной степени относятся и фашист, и сталинист. Признаем: события последних двадцати лет придают второму Убю откровенно пророческие черты, достаточно вспомнить о марше «свободных граждан» на Марсовом поле, отзывающемся в наше время все более воодушевленным и слаженным «Да здравствует срынармия!», повторенном хроникой на тысячах киноэкранов мира, или атмосферой «московских процессов»:
«Папаша Убю (адвокату): Прошу прощения, сударь. Соблаговолите заткнуться. А то несете всякий вздор и не даете публике оценить деяния наши… Мы… уничтожили уйму народа… Мы только и думаем о том, кому бы пустить кровь, искрошить мозги и как бы всех подряд поубювать. По воскресеньям мы устраиваем публичное головотяпство. Мы делаем это на пригорке, а вокруг торгуют орехами и крутятся карусели. Все это занесено в документы, потому что мы любим порядок… Учитывая все вышесказанное, мы повелеваем нашим судьям приговорить нас к самому тяжкому наказанию, какое они только смогут выдумать, дабы воздать нам по заслугам, но только не к смертной казни… из нас вышел бы отличный каторжник в хорошенькой зеленой шапочке, откормленный за казенный счет. Мы бы потихоньку работали на досуге».
НЕСКОЛЬКО ШТРИХОВ К ПОРТРЕТУ АЛЬФРЕДА ЖАРРИ
(ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)
Георгий Косиков
Когда 3 ноября 1907 года на парижском кладбище Баньё хоронили тридцатичетырехлетнего Альфреда Жарри, за гробом шли немногие: директор журнала «Меркюр де Франс» Альфред Валетт и его жена писательница Рашильд, писатели Октав Мирбо, Жюль Ренар, Шарль-Луи Филипп, Поль Валери, Фадей Натансон, Морис Бобур, Фелисьен Фагюс и еще несколько человек — не более пятидесяти, по свидетельству Гийома Аполлинера.
Лица провожавших, вспоминал Аполлинер, «не казались слишком скорбными. …Нет, никто не плакал, идя вослед катафалку Папаши Убю. А поскольку эти воскресные похороны пришлись как раз на следующее утро после Дня поминовения, все собравшиеся на кладбище Баньё к вечеру сидели в окрестных кабачках». В этом «оплакивании без слез» не было ни жестокости, ни равнодушия к покойному; просто публика хоронила не столько «большого писателя», сколько литературного шута, паяца, добровольно надевшего на себя маску созданного им гротескного персонажа Папаши Убю и потешавшего ею парижскую артистическую богему. «Мертвецы такого рода никогда не имели ничего общего с горем», — замечает Аполлинер.
Жарри был человеком, превратившим собственное существование в сознательный и жестокий хэппенинг. Уже его жилище поражало современников своей экстравагантностью. Будучи миниатюрного сложения, почти карликом (один метр шестьдесят один сантиметр), Жарри снимал — в одном из доходных домов, на «третьем с половиной этаже» (владелец поделил этажи своего дома надвое по горизонтали) — комнату «по своему росту» высотою один метр шестьдесят восемь сантиметров, меблированную столом и стульями со спиленными ножками, в которой гости, не имевшие возможности распрямиться, могли созерцать хозяина, либо писавшего, лежа прямо на полу, либо игравшего на аккордеоне, приводя в движение меха с помощью ножной педали, либо расстреливавшего из револьвера пауков на потолке, стараясь не задеть паутины. К кровати был прислонен велосипед («Это чтобы кататься по комнате», — объяснял Жарри посетителям), на стенах висели маски Папаши Убю и его устрашающие орудия («палочка-загонялочка», «палочка для забивания в ухи», «вельможный крюк» и т. п.), а на камине, рядом с чучелами сов, раздиравших когтями куски сырого мяса, возвышался большой каменный фалл («Это муляж?», — спросила как-то одна гостья. — «Нет, это уменьшенная копия оригинала», — отвечал Жарри).
«Лицо-маска» самого Жарри было рассчитано на шокирующий эффект: расчесанные на прямой пробор, гладко прилизанные волосы обрамляли мертвенно бледный лоб; между накрашенными и напудренными щеками торчал короткий нос; темные («цвета сажи») «бретонские» усы, опускавшиеся по углам рта, подчеркивали яркую красноту жестко очерченных губ, а неподвижный взгляд блестящих («совиных») глаз безжалостно сверлил собеседника. Двигался Жарри подобно механической кукле на шарнирах и говорил особым, «металлическим» — резким, лишенным окраски и интонаций — голосом, выделяя каждый слог и взвизгивая при смехе. То он одевшись в засаленный костюм велосипедиста, разъезжал на своем «двухколесном коне», трезвоня в прикрепленный к рулю трамвайный звонок, то, спрятавшись за оконными жалюзи, обстреливал горохом цилиндры проходивших внизу буржуа, то, к восторгу зевак, нырял в Сену и через минуту появлялся на поверхности с живой рыбой в зубах! Большинство анекдотов о Жарри связано с его мрачными розыгрышами и макаберным юмором. Приехав на похороны Малларме в шлепанцах на босу ногу, Жарри лишь перед самым погребением в знак траура переобулся в канареечно-желтые дамские туфли, однако не сменил забрызганных дорожной грязью, промокших брюк и в ответ на осторожное замечание Октава Мирбо заявил: «Ну что вы! У нас дома есть другие, еще погрязнее!» Воспоминание о самом знаменитом случае из жизни Жарри принадлежит писательнице Рашильд. Однажды на ее глазах Жарри, имевший «несчастную привычку палить из револьвера не только по всякому поводу, но и без повода», развлекался стрельбой в саду и до смерти перепугал соседку, чьи сыновья гуляли за оградой. «Подумайте только, мадам, ведь месье мог убить кого-нибудь из детей!» — «Э, ма-да-ме, — флегматично парировал Жарри, появляясь из-за спины Рашильд, — случись вдруг такая беда, мы вам наделаем новых!»[13]
Устрашающим человеком-марионеткой — таким запомнился Жарри современникам, знавшим его в последние десять лет жизни.
Между тем в отрочестве и в юности он производил совсем другое впечатление. «Альфред Жарри не был ни хорош, ни дурен собою, но красивым он не был — с лицом несколько калмыцкого типа, одни только глаза светились волнующей добротой…»[14], — вспоминал его лицейский товарищ Жорж Гийомен. Восемнадцатилетний Жарри, только что приехавший в Париж поступать в Высшую Нормальную школу, выглядел скромным, благовоспитанным провинциалом с хорошими манерами, тщательно следившим за своей внешностью, старательным и усидчивым. «По-человечески он был сердечен и даже сентиментален. Он говорил быстро, приятным чистым голосом; в нем еще нисколько не было той сухости в обращении, того убюескного выговора, той манеры держать себя, которые он усвоил позже…»[15]
Каким же образом — всего за два-три года — произошло это превращение живого лица в макаберную маску, вытеснившую из сознания современников Жарри-человека и заслонившую от них Жарри-писателя?
Случилась обычная вещь: современники «не поняли» Жарри, который, подобно Рембо или Лотреамону, не столько выражал безмятежную атмосферу, царившую на авансцене «прекрасной эпохи», в которую он жил, сколько предвосхищал бунтарский дух времен, наступивших после первой мировой войны, и хотя в «большую» историю литературы Жарри вошел как автор одной-единственной пьесы «Убю король», остался он в ней как предтеча и классик всего европейского авангарда — от дадаизма и сюрреализма до театра абсурда.
Короткая жизнь Жарри тоже сложилась как своего рода драма — драма с несчастливой экспозицией, стремительно наступившей кульминацией (скандальная постановка «Убю короля») и смертельной развязкой.
Его отец, Ансельм Жарри, совладелец небольшой полотняной фабрики и средней руки торговец (в конце концов разорившийся), слыл легкомысленным человеком, а полупомешанная мать, урожденная Каролина Кернест, была взбалмошной особой, которая кичилась своим дворянским происхождением и благородным воспитанием, носила умопомрачительные шляпы и обожала всякого рода экстравагантные переодевания.
