Работа мысли над этими мерами, лихорадочная деятельность рук, наконец, те жаркие вспышки изумления и испуга, которые возникали в нем, когда он бросал взгляд на часы, захватили его полностью. Восприятие внешнего притупилось в нем, и он забыл или почти забыл, какая страшная стужа обступала его. Когда Кузьма подбежал ко второй секции тепловоза, чтобы подняться на крышу, и схватился за скобы, покрытые тонким и густым, как белила, слоем изморози, он лишь мельком ощутил, что металл жжет его через рукавицы. Когда он взбирался по скобам на крышу тепловоза, ему было очень трудно дышать, потому что плотный, тяжелый воздух комом становился в горле.
Открыв люк, он свесился телом в шахту. Растекшееся масло, загустев, крепко пристало к ребристым бокам секций холодильника, ветошь, которой Кузьма старался содрать масло, вязла в тягучей клейкой массе и рвалась. Изворачиваясь, меняя положение тела, Кряжев то и дело ударялся головой о стенки шахты; на лице появились ссадины, но он не замечал этого. Ему пришлось сбросить рукавицы; чтобы не упасть в шахту или не скатиться с тепловоза по округлой поверхности крыши, он держался попеременно то одной, то другой рукой за край люка; металл жег, как раскаленный, но Кузьма не замечал ожогов. Он не замечал, что суконное полупальто его быстро одеревенело, что сапоги, ударяясь о крышу, стучали словно каменные.
Когда Зульфикаров взобрался на крышу с прокладками, Кряжев высунулся из люка и на некоторое мгновение выпрямился. Внизу около тепловоза стоял главный кондуктор, с головой закутанный в долгополый тулуп. С крыши, с высоты он выглядел коротышкой. Отогнув край заиндевелого воротника, главный приоткрыл лицо и крикнул:
— Пятьдесят один!
О том, что температура упала до пятидесяти одного градуса, главный узнал от дежурного по станции. Услышав цифру, Кряжев кивнул, но потрясающая сущность ее так и не дошла до его сознания: уловив цифру, он тотчас же забыл о ней.
Кузьма вспомнил о ней лишь после того, как, снова очутившись в кабине тепловоза, на своем сиденье, он сдернул с места невероятно потяжелевший, припаявшийся к рельсам состав и начал набирать скорость. Не веря себе, Кряжев бросил Зульфикарову:
— Главного видел?
— Конечно.
— Что, действительно пятьдесят один?
— Конечно. И без главного видно. У-ух, какой мороз! Как собака кусает. Не помню такого мороза.
«Ночью небось все пятьдесят пять были», — подумал Кряжев. Он посмотрел на свои багровые, в ожогах и ссадинах руки, выдернул из-под себя низ оттаявшего, влажного полупальто и, усевшись плотнее и тверже, передвинул еще на несколько делений рукоятку контроллера.
До Крутоярска-второго доехали благополучно.
III
И снова «старушка» была в рейсе. Сейчас она приближалась к Затонью — об этом только что известили по телефону начальника депо, а начальник депо, в свою очередь, известил собравшихся в его кабинете.
Кряжев сидел у самого входа, между дверью и диваном. Низко наклонившись вперед, он вертел в руках шапку и слегка постукивал о пол носком сапога.
Считанные минуты оставались до того момента, когда Афанасий Добрынин, напарник Кряжева, должен позвонить из Затонья и подробно доложить о поездке. В кабинете царило молчаливое ожидание. Даже Тавровый, с утра распоряжавшийся заправкой резервных паровозов и то и дело звонивший в связи с этим по телефону, сейчас поутих за своим обширным столом. Стол и все другие предметы гарнитура, которыми был теперь обставлен кабинет Федора Гавриловича, поблескивали темным лаком; на тумбочках стола, на стенках и дверцах трехстворчатого шкафа, изгибаясь причудливыми желтоватыми линиями, проступал рисунок дерева. Дорогая обстановка эта странно противоречила той напряженной, несколько нервозной атмосфере, которая была в эти часы в депо, и Кряжев испытывал неловкость, даже какую-то виноватость, словно, сидя здесь, в красивом, уютном, теплом кабинете, он совершал какое-то преступление перед теми, кто был сейчас в рейсе или готовился в рейс.
Неподалеку от Кряжева в той же, что и он, позе, одетый в такие же, как у него, сапоги и форменное полупальто, сидел Юрка Шик. А еще дальше, посреди пустого длинного ряда выстроившихся вдоль окон стульев, сидел Овинский, тоже низко наклонившись вперед и тоже вертя в руках шапку. Одет он был в свою видавшую виды железнодорожную шинельку.
Каждый думал свое — сбивчиво, урывками, в меру того, как позволяло им думать их общее состояние взволнованного ожидания. Кряжев снова и снова взвешивал ценность и безопасность тех мер, которые он предпринял для защиты холодильников после остановки в Могулках и которые теперь, включая и ограждение масляных секций фанерными щитами, испытывались полным рейсом от Крутоярска-второго до Затонья. Кузьма Кузьмич хотел, чтобы эти меры были для надежности проверены сначала лишь его напарником и только затем перенесены на другие локомотивы. Но Овинский, встретив Кряжева из рейса прямо на станционных путях и выслушав его рассказ обо всем, что случилось на тепловозе, притащил к нему еще двух машинистов, и эти двое тоже взяли на вооружение его выводы. Афанасий Добрынин ушел в рейс первым, но эти двое тоже были уже в пути.
Юрка тоже думал о своей «старушке» и тоже беспокоился за Афанасия Добрынина. Однако при всем том мысли его нет-нет да своевольно устремлялись в область более отвлеченную. Как и Кряжев, Юрка не ложился спать после поездки, потому что, как и Кряжев, он просто не смог бы уснуть, не узнав, как складываются дела у Афанасия Добрынина. Позавтракав, он прямо из столовой направился в депо. Юрка немножко гордился тем, что не пошел отдыхать, что руки и лицо его покрыты ушибами, ссадинами и ожогами, что, несмотря на ломоту в плечах, в руках, в коленях, несмотря на тяжесть в голове после шума и угара дизельного отделения, он готов, если потребуется, сейчас же снова отправиться в рейс, что, шагая в депо, он не ежится, не горбится, хотя мороз, как огонь, набрасывается на лицо, а, наоборот, выше обычного держит голову и сильнее расправляет грудь и плечи. И, шагая так в депо, немножко гордясь, может быть, даже немножко любуясь собою, Юрка вдруг с сожалением подумал, что о н а не видит, как он шагает, и не знает, какой у него был рейс. Он подумал вдруг, как здорово было бы, если бы об этом рейсе напечатали, например, заметку в какой-нибудь газете и эта газета пришла бы в больницу. «Вместе с другими членами экипажа мужество и находчивость проявил помощник машиниста Георгий Шик», — представились ему слова заметки. Тут Юрка спохватился. «Ну и похвальбишка ты!»
Ему вспомнился недавний разговор с Асхатом. «Вот боремся мы за звание бригады коммунистического труда, — рассуждал тогда Шик, — но это значит, надо не только работать, но и жить иначе». — «Надо», — подтвердил Асхат. «То есть, — продолжал Шик, — искоренять в себе все плохое. Всё, всё!» — «Верно», — горячо согласился его немногословный товарищ. Вспомнив этот разговор, Юрка пуще прежнего устыдился своих греховных мыслей.
Однако в кабинете Таврового — Юрку привел сюда секретарь партбюро, встретившись с ним возле конторы, — случилось новое грехопадение. Хотя Шик не хуже других сознавал ответственность момента, хотя он не менее других был полон тревоги и ожидания, все это не помешало ему вдруг восторжествовать самым легкомысленным образом по поводу того, что вот он сидит сейчас у самого начальника депо, вместе с самим секретарем партбюро и самим Кузьмой Кузьмичом, и так же, как и они, ждет решающего звонка из Затонья. И, восторжествовав, пожалел, что о н а не видит, где и с кем он сидит. «Вот бы рассказать!» — подумал он и тут же почувствовал, что, кажется, опять сошел с праведной стези. «Хвастун, настоящий хвастун!» — снова напустился он на себя и, еще раз вспомнив разговор с Асхатом, с горечью констатировал, как много еще в нем плохого и как, видимо, еще далек он от коммунистического идеала.
Федор Гаврилович, осанисто расположившись за своим столом, неторопливо просматривал бумаги в папке текущих дел. Однако его осанка, его медлительные жесты и то выражение начальнической строгости и твердости, которое читалось в его глазах, когда он отрывал их от бумаг, очень мало соответствовали внутреннему состоянию Федора Гавриловича; они были лишь оболочкой, прикрывающей неуверенность, замешательство, близкие к панике. Собственно, поддержание этой оболочки было, пожалуй, единственным, что Федор Гаврилович делал с уверенностью, что это действительно нужно ему.
С утра он распорядился о заправке резервных паровозов — мера, на которую начальники депо идут лишь в крайних случаях. Теперь его терзали сомнения. Что, если рекомендации Кряжева окажутся эффективны? Что тогда скажут в отделении, в управлении дороги! Что скажут в обкоме? Тавровый запаниковал, Тавровый недооценил людей, Тавровый не поверил в новую технику. Расписался в этом в первую же зиму. И это будет тем более убийственно, что главный инженер депо и в особенности Овинский считали заправку резервных паровозов ненужной или, во всяком случае, преждевременной мерой.
