Настроение у него было, однако, по-прежнему превосходное. Подсмеиваясь над физическими муками, кои с непривычки приходилось ему терпеть в этом нелюбимом, издавна лишенном его внимания цехе, он прохаживался между локомотивами и, высоко подняв голову, развернув плечи — так, что верхняя часть его рослой, массивной фигуры казалась неестественно откинутой назад, — сочным густым баском поторапливал мастеров, бригадиров, рабочих.
Федор Гаврилович поставил себе целью до приезда Орлова вывести на линию весь резерв. Его не поколебали ненормальности, обнаруженные в первых же локомотивах, — высокий прокат бандажей, загрязненность котла, разболтанность механической части. Тавровый верил в свою звезду. Мало заботясь о состоянии машин, он нажимал на темпы заправки.
Федор Гаврилович мылся после суточного бдения, когда в душевую ворвался дежурный по депо:
— Товарищ начальник, вы здесь?
Тавровый отвел голову в сторону от струи, фыркнул, сплюнув воду.
— Ну, что такое?
— Товарищ начальник, двести семьдесят третья растянулась.
— Как?! Где?
— Возле Каплунова, на подъеме.
«Растянуться» — значит не вытащить состав, остановиться на перегоне.
— Сейчас же высылайте второй паровоз!
— Уже отправил.
Это был лишь первый удар. За ним последовал новый, более сокрушительный: одна из машин порвала состав, его пришлось выводить частями, и перегон оказался на значительное время закрыт для других поездов. Затем «растянулась» еще одна машина. Другие хотя и не вставали в пути, но не выдерживали скорости. Движение на участке сбилось, затормозилось, спуталось. Крутоярск-второй затопили составы.
Причину катастрофы было нетрудно установить: в депо бесцеремонно нарушалось важнейшее правило — отправлять паровозы в резерв только хорошо отремонтированными.
Постановкой машин в резерв ведал Соболь.
Тавровый взревел:
— Разгильдяй! Халтурщик! Чистюля!.. Жоржик с патефоном, а не командир. Сниму к чертовой матери. Разжалую… Под суд!
Впрочем, страшные угрозы и эпитеты эти даже не дошли до ушей Соболя. В отчаянии и бессильной ярости Тавровый один метался по кабинету. Он сознавал, что и пальцем не тронет своего заместителя. Не тронет не только потому, что он — сын Александра Игнатьевича Соболя, и не только потому, что сам же Федор Гаврилович добился утверждения его в должности зама. Выяснилась одна убийственная подробность: исправно работали лишь те паровозы, которые были поставлены в резерв при Лихошерстнове. Прежний начальник депо сам проверял, в каком состоянии отправляются локомотивы в резерв, да и Соболь при неусыпном контроле Лихого вел себя иначе.
Пришла беда — открывай ворота. Начали отказывать и те паровозы, что не ставились в резерв. Число их было значительно, поскольку депо еще далеко не полностью укомплектовали тепловозами.
Тот, кто имел дело с паровозами, знает, что есть выражение: «Котел бросает воду». Оно означает, что котел дает некачественный, разжиженный водой пар. Вода вместе с паром проникает в цилиндры машины — производительность машин падает, локомотив слабеет.
«Котел бросает воду» — эти три слова чаще всего употреблял новый заместитель начальника депо по эксплуатации, когда он после очередного ЧП на перегоне докладывал Тавровому результаты расследования. «Бросает воду» грязный, запущенный котел; и, слушая нового своего зама, Тавровый всякий раз вспоминал статью в стенгазете, которой он так возмутился и в которой как раз говорилось о плохом качестве промывочного ремонта паровозных котлов, — вспоминал и едва не рвал на себе волосы.
Орлов приехал ночью. Пассажирский поезд, к которому был прицеплен его вагон, не останавливался в Крутоярске-втором. Вагон отцепили на городской станции и там же поставили в тупичок. Сцепщик еще не отъединил от него маневровый паровоз, как по ступенькам вагона поднялся монтер телефонной связи. Вскоре на коммутаторе услышали первое требование нового абонента:
— Начальника депо Крутоярск-второй.
— Квартиру или кабинет? — торопливо, с придыханием спросила телефонистка.
— Попробуйте кабинет.
…Тавровый помчался в город на грузовой автомашине. Легковой у депо еще не было — прежний начальник полагал, что можно и грузовой великолепно обойтись. «На вокзал, пулей!» — только и сказал он шоферу. Тот гнал, не щадя ни машину, ни седока, ни себя, — благо ночь, дорога пуста, ни встречных, ни попутных. На рытвинах Федора Гавриловича отбрасывало от сиденья. Он то ударялся головой о потолок кабины, то налетал боком на согнутый локоть шофера, то сваливался на дверцу. Впрочем, Федор Гаврилович почти не замечал всего этого. Он уже видел себя стоящим перед Орловым, чувствовал его уничтожающий взгляд, слышал его голос. Охваченный страхом и паникой, тщетно силился он продумать, как ему надо держать себя, тщетно пытался заранее сформулировать свои ответы. Мысль его работала беспорядочно. «Я тепловозник. Тепловозы работали хорошо… — возникали в голове обрывочные, мало связанные между собой фразы. — …Соболя щадить не буду. Соболь, подлец, во всем виноват… Заместителя по эксплуатации совсем недавно прислали…»
Не снижая скорости, машина сбежала к реке. На льду дорога была ровнее. Машину уже не бросало как прежде. И мысли Федора Гавриловича тоже стали немножко ровнее, логичнее, хотя в нем не убавилось возбужденности и страха. «Но ведь это же правда, правда, — убеждал он себя, обращаясь вместе с тем к воображаемому Орлову. — Понадеялся на Соболя. Виноват, что понадеялся. Признаю, товарищ Орлов, виноват. Но откуда мне было знать, что он такой. Я новый человек. Только-только принял депо. А тут — тепловозы, реконструкция, строительство. Голова кругом. День и ночь приходится на ногах. Непосредственно все силы кладу. Вы сами знаете, товарищ Орлов, все силы…»
Шофер прибавил газу. Машина, взвыв, помчалась еще быстрее. Впереди, в тумане, мерцали, приближаясь, тусклые огни города.
На привокзальной площади не было ни души. Тавровый выбрался из кабины, толкнул дверцу — она оглушительно хлопнула.
Вагон стоял неподалеку от перрона. Тщательно занавешенные окна роняли короткий свет на междупутье. Тавровый постучал. Открыла проводница.
В салоне за большим овальным столом сидел высокий, прекрасно сложенный человек в темно-синем гражданском костюме. Наклонив черноволосую крупную красивую голову, он пил маленькими глотками густой крепкий чай и слушал, что говорил ему Инкин, сидевший в неловкой, напряженной позе на диване с непочатым стаканом тоже очень густого крепкого чая. У Инкина была обложена ватой и забинтована шея — болело горло; начальник отделения вышел из дома лишь по случаю приезда Орлова.
Сделав один шаг от двери, Федор Гаврилович представился — против воли очень громко — и замер, вытянувшись. Хозяин вагона поставил стакан и угрюмо кивнул на кресло против себя.
IV
Орлов привык бодрствовать по ночам. Собственно, еще совсем недавно среди ответственных командиров транспорта вообще считалось нормальным уезжать со службы под утро и появляться в полдень.
Орлов занимал видные посты в министерстве вот уже восемнадцать лет. Пять лет из них пришлись на войну, а в войну командиры транспорта вообще мало спали и мало были дома. Да и после войны не скоро еще полегчало. Орлов втянулся, и, хотя в последние годы большинство его товарищей работало по ночам лишь в исключительных случаях, он не смог переломить себя. Впрочем, он и не очень старался перемениться. Не очень старался не только в силу того, что транспорт есть транспорт, он никогда не «ложится спать», причем наиболее критические ситуации чаще всего возникают именно ночью; и не только в силу того, что ему не сиделось и не лежалось дома, он вечно тревожился — как там, что там? В ночных бдениях была для него своя романтическая прелесть. Ехал ли он на машине по безмолвным, чистым, будто оголенным и раздвинувшимся улицам Москвы, шел ли по ним пешком, открывал ли окно в своем кабинете — он чувствовал, как величаво покоен мир; где-то в подсознании трепетала, согревая, немножко гордая, немножко грустная, отрадная мысль: вот все люди спят, а ты не спишь, ты трудишься для них, ради них, и пусть они спят, пусть видят хорошие сны, а ты должен бодрствовать, должен трудиться — в этом твоя доля, твое призвание, твое счастье.
Огромное помещение будущего цеха подъемочного ремонта тепловозов озаряли вспышки электросварки. Слушая начальника строительного участка, Орлов несколько отвернул от него свое лицо — иначе свет электросварки бил в самые глаза. Они шагали вдоль подмостей по сухому, вязкому и пыльному песку. Песок этот был всюду, где строители сняли старый пол, но еще не успели положить новый.
Несмотря на ночь, работы шли полным ходом. Орлов категорически запретил распылять силы стройучастка — все до последней лопаты было брошено на реконструкцию депо Крутоярск-второй.
