Все трое молчали. Лишь изредка раздавались громкий возглас Зульфикарова, называвшего очередной сигнал, и более спокойный возглас Кряжева, который неизменно и привычно вторил помощнику. Машинист сидел, как обычно, в прямой, устойчивой позе. Левая рука его лежала на рукоятке контроллера и время от времени делала короткие, неторопливые движения. Правая рука покоилась на рукоятке тормозного крана. Иногда машинист переносил правую руку на рычажок сирены, и тогда становилось видно, что, хотя вся головка тормозного крана была окрашена в красный цвет, рукоятка стала уже белой, будто отникелированной: за время эксплуатации тепловоза жесткие, сильные ладони машинистов успели стереть краску, отполировать металл.
Все шло как обычно. Будто и не было за окнами кабины оцепеневших, мертвенно пустынных полей, окаменелого леса, окаменелого солнца и злого неподвижного тумана, завесившего поля, лес и солнце; будто и в самую кабину не вползал из-под белой от изморози педали песочницы цепкий, жгущий холод.
Все шло как обычно. Разве что только машинист чаще, чем всегда, поглядывал на измерительные приборы. Впрочем, и это Юрка улавливал не каждый раз, потому что Кряжев сузил глаза и они лишь поблескивали знакомой чернотой в лезвиях-щелках.
Шик опять поднялся. Обычно он навещал дизельное отделение через каждые два прогона и в основном во время поездки находился в кабине. Сегодня же было наоборот: Юрка оставлял дизельное отделение лишь для того, чтобы немного отдохнуть от грохота машин и подышать в кабине чистым воздухом.
Открыв дверь в машинное отделение, Юрка почувствовал себя так, как если бы он погружался в бассейн, до самых краев наполненный какой-то ревущей, бушующей массой. Миновав коротенький проход между наружной стенкой тепловоза и высоковольтной камерой, Шик вышел к дизелю. Огромная, дрожащая от собственного рева машина вытянулась на несколько метров. Она смотрела на Юрку длинным рядом прямоугольных глазниц. В глубине глазниц поблескивали форсунки, масляные насосы и примыкающие к ним трубки. Машина, не таясь, показывала каналы и клапаны своего питания, свое святая святых.
В помещении было холодно и угарно. В конце секции, там, где уже не было машин и где, сильно сужая помещение с обеих сторон, выпирали две объемистые шахты холодильника, горела под потолком электрическая лампочка. Миновав дизель, Шик послушал, как стучит компрессор, и, скользнув взглядом по светло-серым стенкам шахт холодильника, прошел между ними в следующую секцию тепловоза. Здесь машины и оборудование располагались в обратном порядке: секция начиналась с холодильника, далее был компрессор, а за ним — огромное светло-серое тело дизеля.
Задержавшись в проходе между двумя точь-в-точь такими же, как в первой секции, шахтами холодильника, Шик окинул взглядом покатые металлические стенки, задраенные смотровые люки в них. Потом перевел глаза ниже и обомлел: от днища одной из шахт по стенке тепловоза ползли медленные бурые струйки.
Он влетел в кабину первой секции. Едва не толкнув машиниста, наклонился к самому его уху.
— Во второй секции масло протекло, — доложил он и торопливо глотнул воздух пересохшим ртом.
Машинист сделал порывистое движение вперед, словно хотел вскочить с места. Но не вскочил, лишь чуть переменил позу.
— Где?
— В холодильнике.
— Много?
— Немного… Кажется, немного…
— Что значит — кажется? Ты люк открывал?
— Нет еще, не успел. Хотел сразу доложить. Сейчас осмотрю.
— Хорошо. Ступай.
Смуглолицый Зульфикаров поднялся со своего сиденья. Кузьма Кузьмич коротко кивнул в сторону машинного отделения. Зульфикаров понял и кинулся вслед за Шиком, чтобы помочь ему.
То, о чем Кряжев подумал и что предпринял сразу же, как только Шик и Зульфикаров выскочили из кабины, пришло к нему само собой, без всякого усилия мысли. Левая рука автоматически потянула рукоятку контроллера к крайним делениям, чтобы выжать максимальную скорость из машины. И так же автоматически сработала память, подсказав, что до станции Могулки осталось каких-нибудь три с половиной километра, там и надо остановиться. Мысль не трудилась над этим. Мысль машиниста рвалась решать другое, главное — что предпринять там, на станции? Что вообще делать дальше? Заглушить дизель, вызвать подмогу из депо? Но если масла вытекло немного, чего бояться? Выключить поврежденную секцию холодильника, очистить его и ехать. Но если повреждена не одна секция? Ну и что же? Пусть две, пусть три. Три из тридцати шести масляных секций — не смертельно. Главное другое, главное — сколько вытекло масла? Сколько вытекло масла? Мысль хотела знать это, чтобы работать дальше, принимать решения. Но Юрка и Асхат не возвращались. И хотя, в сущности, они только что выбежали из кабины, Кряжеву казалось, что они страшно замешкались и что сам он уже давно бы все осмотрел.
Наконец помощники вернулись.
— Не очень растеклось, — сообщил Шик, — в основном по трем секциям.
— Лопнула одна, — добавил второй помощник.
— Уверены, что одна?
— Конечно, — подтвердил Зульфикаров. — Видно ведь, по маслу видно.
Звонить в депо незачем. Бригада остановится в Могулках лишь для того, чтобы выключить поврежденную масляную секцию, очистить и проверить холодильник. Остановка будет короткой; она должна быть короткой, как можно более короткой…
Кряжев уже меньше боялся за дизель и всю машину. И хотя он продолжал держать в памяти и дизель и всю машину, теперь его забота, его тревога главным образом перенеслась на другое. Не тепловоз, а те сто вагонов и те четыре тысячи тонн груза, которые неощутимо катились сзади и которые объединялись одним внушительным понятием «поезд», выступили теперь на первый план в его сознании. Кряжев не думал в этот момент о своем служебном долге, о святости выполнения приказа или о том, что грузы, которые он везет, ждут на каких-то стройках. Все это само собой разумелось для него, и он не думал об этом точно так же, как не думал, например, о том, что ему надо дышать. Он видел перед собой предельно ясную ему цель: задержка в Могулках должна быть минимальной, такой, чтобы потом, в пути, удалось нагнать упущенное, ввести поезд в график.
В оставшиеся до станции минуты Кряжев намечал действия бригады. Мысль его работала с поразительной четкостью, стремительностью, остротой. Трудно сказать, что придавало его мысли эту стремительность и силу: знания ли, навык ли, чутье ли, еще ли что-то, идущее от физической и духовной собранности, от мобилизованной воли, от упрямого стремления добиться своего. Бывают в жизни человека мгновения, когда в нем поднимаются, его держат, как птицу крылья, силы, которых он и не подозревает в себе, но которые в конечном счете и определяют, чего этот человек вообще стоит.
— Асхат, у тебя нож острый?
— Конечно, — откликнулся Зульфикаров.
— Порви мой саквояж и вырежь прокладки, чтобы изолировать поврежденную секцию холодильника. На всякий случай вырежь побольше, штук шесть. Понял?
— Конечно.
— Юрка, ты меньше всех ростом. Как только остановимся, постарайся забраться в шахту через нижний люк. Стирай масло. Если сильно загустело, отмачивай соляркой. Ясно?
— Ага.
— Я поднимусь на крышу, к наружному люку. Асхат, как только нарежешь прокладки, быстро притащишь парочку мне. Другие отдашь Юрке. Будешь помогать ему через нижний люк…
Он отдавал все эти и другие приказания, не поворачивая головы, все так же устремившись глазами вперед и сидя все в той же прямой, устойчивой позе.
Кабину качнуло на стрелке. Замедляя ход, тепловоз вбежал на ответвление от главного пути. Кряжев попеременно брался то за контроллер, то за тормозной кран. Кран издавал шипение и свист. Немолчный рев дизеля за спиной делался тише и все отчетливее превращался в быстрый, прерывистый стук.
В Могулках они задержались на семнадцать минут. Пожалуй, самым определенным, самым острым ощущением Кряжева за эти семнадцать минут были жаркие вспышки изумления и испуга, возникавшие в нем всякий раз, когда он бросал взгляд на свои ручные часы. Едва он сбежал по узеньким вертикальным ступеням металлической лестницы на скрипучий, жесткий снег, едва, миновав первую секцию, поднялся по скобам, укрепленным на тыльной стороне второй секции, на крышу тепловоза, едва открыл неподатливые запоры монтажного люка, как минутная стрелка часов успела пройти два деления. В дальнейшем он поглядывал на часы через каждые две-три минуты и, охваченный жаром изумления и испуга, мысленно восклицал: «Уже пять минут!.. Уже семь!.. Уже десять!..» В эти моменты, когда он, словно спохватившись, еще и еще подгонял свои руки (хотя они без того выполняли все с невероятной быстротой), в нем на какое-то мгновение прерывалась работа мысли. Но затем она сама собой начиналась снова. Направление ее было неизменно — как оградить холодильники от новых повреждений? Руки Кряжева делали свое дело, мысль — свое. За семнадцать минут задержки в Могулках Кузьма сумел продумать и принять два важных решения: первое — ослабить давление, под которым масло прогоняется по всей системе; второе — боковые жалюзи не открывать совершенно. Он решился бы и на третью меру: оградить масляные секции холодильника от боковых жалюзи щитами — фанерными, картонными, все равно какими. Но щитов не было, и Кряжеву оставалось лишь мучиться невозможностью реализовать задуманное.
