Московский пожар 1547 г., в котором погибли и фрески кремлевского Благовещенского собора, и его иконостас, выполненный Феофаном Греком, Андреем Рублевым и Прохором с Городца, как будто расчистил место для пропаганды новых государственных идей. Новая фресковая роспись Благовещенского собора отразила идеи преемственности киевских, владимирских и московских князей, их связи с римским императорским домом, идеи богоизбранности русского царя и Москвы как третьего Рима. Впервые в состав росписи вошли изображения только что канонизированных князя Александра Невского, митрополита Московского Ионы и др. На крытых галереях собора были представлены портреты князей московского дома, начиная с Даниила, основателя династии, до Василия III, отца Ивана Грозного. Тогда же для Благовещенского иконостаса была создана необычная икона «Благословенно воинство небесного царя», называемая также «Церковь воинствующая». На иконе показаны три колонны воинов, идущих от горящего города к «Горнему Сиону». Шествие возглавляет предводитель небесного воинства Михаил Архангел, чье изображение дано в круге небесной сферы. Две крайние колонны воинов идут за Михаилом Архангелом, причем воины передних рядов показаны в нимбах. Центральная колонна воинов как бы движется по земле и возглавляется безбородым юным воином-знаменосцем, в котором некоторые исследователи усматривают молодого царя Ивана IV. По другой версии, царь не мог быть изображен не в царском платье, а в воинских доспехах, не мог он быть и знаменосцем, его следует искать в центре композиции, где на конях восседают четыре фигуры в царском облачении. Если одна из этих фигур – Иван Грозный, то три другие не поддаются убедительной идентификации. Одни исследователи видят в них Владимира Святого и его сыновей, князей-мучеников Бориса и Глеба, другие специалисты считают, что здесь показан Федор Черный Ярославский с детьми Давидом и Константином, третьи говорят об изображении родного брата царя Юрия Васильевича и двоюродного Владимира Андреевича Старицкого, а также рядом с ними татарского хана Щигалея. Вообще вся икона в целом считается посвященной взятию Казани в 1552 г., что вполне вероятно, однако изображение татарского хана на православной иконе представляется мало вероятным. К тому же Юрий Васильевич, как известно, не участвовал в этом походе, а Владимир Андреевич Старицкий был уже тогда на подозрении у царя как посягатель на его престол. Таким образом, вопрос о четырех центральных персонажах иконы остается пока что открытым.[535] Для нас же важно то, что политическое событие современности было осмыслено как священное, что на иконе рядом со святыми показан здравствующий монарх, как бы приравненный им при жизни.
Торжество чина просматривается и в создании первой книгопечатни в Москве в 1564 г., поскольку печатание канонически выверенных книг должно было закрепить истинные – чинные – тексты как образцы, которые уже не могла бы испортить рука переписчика, допускавшего неизбежные ошибки. Печатный стан позволял штамповать именно канонические тексты и снабжать ими всю страну, что было крайне важно для государства, стремившегося к централизации и приведению к единообразию всей России. С точки зрения первопечатника диакона церкви Николы Гостунского в Кремле Ивана Федорова, цель книгопечатания состояла в просвещении народа, но в просвещении «по чину»,[536] «дабы святыя книги изложилися праведне» [294] , «яко бо богодохновенныя догматы распространевати» [296] . Так, он пояснял, почему не стал бы земледелием зарабатывать себе на жизнь: «Неудобно ми бе ралом ниже семен сеянием время живота своего сокращати, но имам убо вместо рала художьство, наручных дел сосуды, вместо же животных семен духовная семена по вселенней разсевати» [294] .
Вышедшие из печати еще до Ивана Федорова и Петра Тимофеева Мстиславца анонимные издания, как предполагают исследователи, были подготовлены под руководством Сильвестра и представляли собой семь книг: три издания «Евангелия», два – «Псалтыри», по одному «Триоди постной» (песнопения к Великому посту) и «Триоди цветной» (песнопения к Пасхе и другим церковным праздникам). Круг книг, напечатанных Иваном Федоровым и Петром Мстиславцем в Москве в 1564–1566 гг., был примерно таким же: знаменитый первопечатный «Апостол» и два издания «Часовника».
В 1566 г. Иван Федоров бежит из Москвы, обвиненный в «ереси», т. е. нарушении чина: «...озлоблением... от многих начальник и священноначальник и учитель, которые на нас зависти ради многие ереси умыслили, хатячи благое в зло превратити» [288] . Сначала Иван Федоров поселился в имении гетмана Г. А. Ходкевича, затем в 1572 г. переехал во Львов, а вскоре в Острог – замок Константина Острожского. Везде он издавал чинные книги («Учительное Евангелие», «Псалтырь с Часословцем», «Апостол», «Азбука», «Новый Завет с Псалтырью», «Библия» и др.) и везде вольно или невольно шел на нарушения чина, чего ему и не могли простить власти. Если сравнить два послесловия Ивана Федорова – одно к московскому «Апостолу» 1564 г., а второе к львовскому «Апостолу» 1574 г., то разница между ними заключается в следовании чину в первом и значительном отходе от него и определенной свободе изложения во втором. В московском издании «Апостола» послесловие кратко и чинно восхваляет «благочестивого и благоверного» царя, митрополита, церковь. Во Львове по прошествии десяти лет Иван Федоров, перенеся многие беды и преследования, уже отходит от чина, рассказывая о своих скитаниях и попытках собрать средства на издание книг. Только в самоидентифицирующей формуле он не отступает от канона, называя себя «грешным», как делали сотни авторов, переводчиков и писцов его времени.
Торжество чина-канона, однако, было далеко не абсолютным. Одним из главных его нарушителей был сам Иван Грозный, считавший себя выше любого канонического узаконения. В его переписке с Андреем Курбским находим элементы и фольклорные, и смехотворные, и ругательные, к которым он прибегает для усиления публицистического звучания своих посланий. Используя простонародные термины и вульгарные оскорбления типа «собака», царь доказывает свое исконное право бесчестить своих холопов-подданных. Называя же себя самого «псом смердящим», он демонстрирует якобы смирение истинного христианина: «А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати и чем просветити?».[537] Все это – намеренное и показное, провокационное нарушение Иваном Грозным чина царственного поведения. При этом он явно иронизирует и издевается над своими адресатами, как, например, в Послании к старцам Кирилло-Белозерского монастыря 1573 г. Самоуничижение царя перерастает в некий античин, в пародийную самоидентификацию: «Увы мне, грешному, горе мне, окаянному, ох мне, скверному! Кто есмь аз, на таковую высоту дерзати?».[538] Царь осознает свой статус вне какого-либо чина, статус земного божества и использует чин скорее в пародийных целях. Тем не менее Андрей Курбский подметил отсутствие чинного изложения в посланиях царя, назвав их не только «широковещательными и многошумными», но и упрекнув в неправильном цитировании «важных мыслей» – «сверх меры многословно и пустозвонно, целыми книгами, паремиями, целыми посланиями».[539] И речи царя о себе он посчитал бесчинными, поскольку царь то слишком самоуничижался, то слишком возносился.
Однако чин нарушался и простым народом, причем чаще всего не по неведению, как это было у псковских и новгородских художников, расписывавших Золотую палату и Благовещенский собор в Кремле, Успенский собор в Свияжске и пр. Наказанию обычно подвергалось намеренное нарушение, искажение общеизвестного чина, и особенно жестко преследовалось самовластное самочиние. Любые отклонения в общественном и частном поведении приравнивались «безчинию», что особенно наглядно видно уже из поучений митрополита Даниила, обличавшего и «лживых пастырей», и вельмож-щеголей, и простой народ.[540] Подобных защитников чина от любых посягательств было много, но более всего преследовалось «самовластное самосмышление». Чтобы предотвращать попытки самостоятельного поиска истины, составлялись подборки вопросов, волновавших еретиков, которым следовало давать отпор. В так называемой «Премудрости богословных книг, что есть исповедати, а не пытати», составленной иноком Соловецкого монастыря Пафнутием по заданию игумена Иакова в конце XVI в., четко говорилось, что нельзя «пытать», т. е. искать истину, а можно только «исповедывать» в соответствии с каноном «богословных книг». Интересно, что сочинение это начиналось с самого животрепещущего вопроса всего XVI столетия – периода борьбы с ересью антитринитариев, не признававших троичности Божества: «Вопрос: Что есть исповедати, а не пытати троичности Божества корень? Ответ: Единицу не пресекателну существом и началом такожде не слиятелну имяны но постастьми, яко же бо едино солньце иметь же из себе три действа: светлость, и лучю, и теплоту».[541] Ответы содержали все тот же чин-канон, который надо было повторять при столкновении с еретиками или при возникновении собственных сомнений.
