А потом он вспомнил Алиуса. Угодника, который защищал его от напастей, но от Никс Праины не смог защитить. Вспомнил, как глава Ордена Воды шевелила стрелу, пронзившую угодника. Стрелу, не давшую завершить схватку, в которой Алиус побеждал. И ненависть захлестнула Игниса. И он плыл какое-то время на волнах ненависти, пока она не ушла в поры его тела, не рассеялась, не высохла. И тогда Игнис подумал, что в схватке всегда побеждает тот, кто готов к тому, что будет стрела. Или тот, кто готов побеждать, будучи пронзенным стрелой. Или же нет ни одной схватки, в которой победа обещана наверняка. Затем он вспомнил то, чему учил его Алиус. Мысленно повторил наставления угодника. И еще раз повторил. И еще раз. Теперь ему уже не мешал пепел Катты и Ассулума за окном. Теперь ему вообще ничто не мешало. Теперь он мог погрузиться в магическое плетение полностью. Научиться прятаться, будучи уже пойманным. Подбирать оборванные нити, замыкать внутрь себя все, что только можно замкнуть.
Он повторил заклинание сто раз. Потом тысячу раз. Потом еще тысячу раз. Потом еще столько раз, что потерял повторениям счет. И в какое-то мгновение ему показалось, что он не только может остаться незамеченным и для взора Никс Праины, и для перстня, принесенного убийцей из Ордена Слуг Святого Пепла, но и для кого угодно. Даже для самого себя. Может спрятать и холод, который сначала вызывал у него тошноту, потом жил у него в сердце, пьянил его нежданной силой, а теперь словно растворился, расползся по телу. Какой он, этот камень? Что значит его эфемерность? Или он подобен глотку яда, который проникает внутрь и заставляет нутро вырабатывать твердое, которое будет копиться в том же сердце или печени, пока не придет Никс Праина и не распластает тонким ножом принца Лаписа от гортани до паха? Почему именно камень? Только потому, что семь камней были на шее у губителя Анкиды – Лучезарного? Только потому, что шесть камней были на шеях у воинов возле Змеиной Башни тысячу лет назад? Но что это значит? Только то, что они, эти камни, не были внутри тел? То есть они могут быть внутри тел, а могут быть и снаружи? И если теперь эта дрянь, которую Игнис вдохнул по дороге к Ардуусу, живет у него внутри, то останется ли она внутри, или начнет расти где-нибудь на теле, как поганая болезнь? И есть ли мудрец, который способен разъяснить это Игнису? И как добраться до этого мудреца? Как ему уйти от этих людей, что везут его в Самсум? Или поздно? Никс Праина сказала, что он, Игнис Тотум, имеет выбор – стать рабом-чудовищем или слугой-чудовищем. Кем он был, когда ударил Литуса Тацита в спину? Слугой или рабом? Непонятно. Но то, что был чудовищем, это точно. Значит, выбора нет? Чудовище? Раб или слуга, то есть раб или почти раб? А если нет? Если он отказывается от этого выбора? Что он должен делать? Что он может делать? Может ли он хоть что-то?
У него словно не было рук, ног, не было ничего. Даже боль в суставах, которая убивала его, впивалась в несуществующее тело иглами, существовала где-то далеко, становясь болью уже в его голове. Значит, через эту боль и следовало искать собственные руки и ноги. И он не уходил от боли, а шел к ней навстречу, и уже от ноющего локтя искал плечо, запястье, ладонь, пальцы. От пробивающего ледяными лезвиями колена уходил к бедру и лодыжке, пятке, стопе, пальцам. Он исследовал собственное тело, находя всюду боли больше, чем ему мнилось. Боль была в стянутых бечевой запястьях и лодыжках. В боку, в который впивалось что-то острое, хотя через это острое он и получал пищу. В промежности, которая оказалась скована нечистотами и, ссохшись, готова была разорвать саму себя. В шее, скрученной на сторону и обратившейся в одну сплошную рану. В том боку, на котором он лежал на палубе. В носу, раздраженном ужасной вонью, которую он сам и издавал. В горле, заполненном слизью, которую он не мог выкашлять даже в трюме. Порой ему казалось, что он погребен, придавлен землей и камнями, но по прихоти судьбы имеет тонкую отдушину, достаточную, чтобы продлить ему не жизнь, а муку. И ночами он стал поднимать эти камни и разгребать эту землю. Хотя бы на толщину волоса сдвигать ноги. Хотя бы на палец шевелить руками. Сгибаться и разгибаться, какую бы боль это ни доставляло. Переворачиваться с бока на бок. Шевелить шеей. Поднимать ноги или туловище. Пусть даже на ладонь над днищем лодки. Откашливаться. Дышать. И слушать, слушать каждый шорох, чтобы не выдать себя. И повторять то заклинание, которому его учил Алиус.
Однажды его вынесли на палубу еще в сумерках. Накинули на руки и на ноги веревочные петли, рассекли старые путы и растянули, распяли безвольное тело на отшлифованных досках. Затем накрыли лицо котелком и облили водой. Сняли с лица котелок, перевернули и снова облили. И повторяли это, пока Игнис, который ни стоном, ни единым движением не дал знать мучителям, что он что-то чувствует, не понял, что он относительно чист. Затем на него надели что-то вроде длинной рубахи, рукава которой были пришиты к туловищу. Стянули ноги бечевой и вновь оставили на боку. На рассвете Игнис почувствовал голод и разглядел на фоне поднимающегося солнца прекрасный белоснежный город. «Самсум», – понял он. В ноздри ударил запах моря, над кораблем закричали чайки. С берега донесся торговый говор, в котором смешалось множество языков. По палубе забегали матросы. Весла перестали скрипеть в уключинах, и с мест гребцов послышались шутки и гогот. Затем Игниса положили на носилки, повторили заклинание, которое читали над ним каждое утро, и накрыли его тканью с головой. Затем его куда-то несли. Он ждал, что портовая стража поинтересуется неизвестным мертвецом или самсумовские мытари не пропустят носилки, не подняв ткань на них, но никому не было дела до того, что несут послушники одного из магических орденов, и Игнис только по голосам вокруг и по запахам догадывался, что вот они вышли из порта. Что слева от процессии рыбный рынок, а справа шумная самсумовская барахолка. Что Кузнечная улица впереди, но процессия повернула к городским башням, а вскоре нырнула в торговые тоннели. Затем запахло выпечкой, улица побежала куда-то вверх, затем вниз, опять вверх. Процессия опять повернула, прошла через лязгнувшие перед нею ворота, затем Игнису стало холодно, и он понял, что они уже в башне, потому как лестница стала закручиваться вправо и вверх. Однако уже на половине оборота его развернули, а затем потащили куда-то вниз, опуская с каждым шагом в темноту и безнадежность, пока не поставили носилки на какой-то стол и не сдернули с них ткань.
Сначала Игнис смотрел вверх и видел только своды из белого камня и торчащие из них крюки, о предназначении которых ему не хотелось думать. Затем его повернули набок, перевернули вовсе, чтобы вытащить из-под него носилки, и он понял, что находится в круглой комнате, вдоль стен которой идет ряд четырехугольных колонн, являющихся основанием сводов, на каждом из которых висела лампа. Вокруг него суетилось не менее десятка крепких мужчин и женщин в тех же голубых балахонах. Не перекидываясь ни одним словом друг с другом, они споро содрали с Игниса рубаху, затем прихватили его за ноги, пояс, запястья к столу, продевая веревки сквозь отверстия и завязывая где-то под столешницей. А когда Игнис почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, стол вдруг опрокинули на торец, и он понял, что стоит на ногах.
В комнате остался один человек. Он сдвинул капюшон назад, и Игнис увидел сухое, как будто безжизненное лицо. Перед незнакомцем стоял еще один стол, укрытый тканью, искрилась углями жаровня и темнели от влаги два деревянных ведра.
– Ты слышишь меня, я знаю, – негромко произнес человек. – Меня зовут Донум. Я буду с тобой заниматься прохождением через сферы чувств. Мы должны изучить твое тело и его нутро. Я буду причинять тебе боль, стараясь не калечить тебя без меры. То, что нас интересует, как мы предполагаем, питается болью. Мы должны понять, какой болью оно питается; твоею или чьей-то еще. Мы постараемся разобраться в видах боли, в ее силе, долготе, тонкости. Но не волнуйся. Пока ты не можешь управлять своим телом, поэтому и боль будет щадящей. Но через два или три дня мы займемся исследованиями в полную меру. Советую не тратить силы на крики и слезы, когда ты сможешь кричать и плакать. Облегчение от крика обманчиво, а надежды на то, что тебя услышат – пусты. Мы на глубине пяти десятков локтей. Но даже если бы кто тебя и услышал, никто не пришел бы к тебе на помощь. Башенная площадь Самсума – страшное место для всех, кто попадает в тень одной из ее башен.
Говоря так, Донум достал из ведра бронзовый заостренный стержень, подержал его в жаровне, пока острие не стало серого цвета, затем опустил во второе ведро, в котором оказалась какая-то жидкость. Дождавшись, когда шипение прекратится, Донум вытащил из ведра покрытый желтоватой слизью стержень, подошел к Игнису и одним движением пригвоздил к дереву его правое предплечье.
