«Когда-нибудь позже, Якоб, — заговорил директор, когда мы сели, — я расскажу тебе все. Мы ведь не будем теперь разлучаться. Я совершенно, совершенно уверен в твоем согласии. Завтра, когда я спрошу тебя о решении, ты не сможешь сказать «нет», я знаю. На сегодня достаточно сказать, что я вовсе не какой-нибудь разжалованный король, я это имел в виду фигурально. Хотя были времена, когда Беньямента, который сидит теперь рядом с тобой, чувствовал себя королем, завоевателем, господином, когда жизнь давалась мне, когда все мои чувства и помыслы были устремлены к будущему, когда ноги плавно несли меня по лугам, расстилавшимся подо мной нежными коврами, когда я имел то, на что падал мой взгляд, наслаждался тем, о чем вспоминал хотя бы мимолетно, когда все жаждало дать мне удовлетворение, насытить меня достижениями и успехами, когда я был королем, даже не подозревая об этом, великим королем, не нуждавшимся в том, чтобы отдавать себе в этом отчет. Только в этом смысле, Якоб, был я наверху положения, то есть был молодым, у которого все впереди, и только в этом смысле лишился я трона. Я пал. И отчаялся в себе и во всем. Когда предаешься отчаянию и печали, милый Якоб, становишься маленьким, мелким, и всякая мелочь жизни набрасывается на тебя, подобно прожорливым, прытким насекомым, которые медленно поедают нас, душат, лишают человеческого лица. Так что король — это только фраза. Прошу у тебя, маленький слушатель, прощения, если заставил тебя вообразить скипетр и пурпурную мантию. Но, я думаю, ты и сам догадывался, как на самом деле обстоит дело с моим королевством, о котором можно только вздыхать. Не правда ли, я стал немного доступнее и домашнее? Теперь, когда я не король для тебя? Потому что, согласись, если бывшие короли становятся учителями и основывают пансионы, то они становятся достаточно зловещими директорами. Нет, нет, я всего-навсего радовался будущему и гордился им — вот и все мои королевские угодья и доходы. Потом я в течение долгих, долгих лет влачил жалкое, приниженное существование. А теперь я снова стал, то есть становлюсь самим собой, и на душе у меня так, будто я унаследовал миллион, ах, что там миллион, — будто я стал властелином, венчан на царство. Правда, бывают у меня черные, совершенно беспроглядные часы, когда душа моя бродит впотьмах и ничего в ней нет, кроме ненависти, кроме пепла и угля. В такие часы меня подмывает кромсать все вокруг, убивать. Друг мой, останешься ли ты со мной и после того, как все это знаешь? Можешь ли ты — из симпатии ко мне или из другого какого-нибудь чувства — противостоять опасности, которая ждет тебя, если ты решишься на союз с таким зверем, как я? Достанет ли в тебе гордого упрямства? Упрям ли ты? И ты не станешь считать обиды? Обиды? Какое там, это глупости! Я ведь знаю, что мы останемся вместе. Это решено. Зачем же спрашивать? Видишь, я еще помню моего прежнего воспитанника. Но ты мне не воспитанник больше, Якоб, а сын. Я не хочу больше учить, наставлять, я хочу жить, то есть созидать, творить, нести на своих плечах. О, с таким товарищем легко переносить любые страдания! У меня есть все, чего я желал, и поэтому я чувствую себя всемогущим и готов с радостью терпеть все. Не будем больше ни думать, ни говорить об этом. Пожалуйста, помолчи. Ты скажешь мне твое мнение завтра, после того как унесут ту, чей последний покой мы здесь стережем, после того как закончится внешний обряд, уступая внутреннему преображению. Ты скажешь да или нет. Знай, что ты абсолютно свободен. Можешь говорить и делать, что хочешь». Я ответил на это тихим голосом, сгорая от нетерпения попугать этого самоуверенного человека: «А как же будет с кормушкой, господин директор? Другим ведь вы добыли пропитание, а мне нет? Это, по-моему, странно. И несправедливо. Я настаиваю на этом. Это ваш долг — найти мне приличное место. Я непременно хочу служить, работать». Как он вздрогнул! Как испугался! Я в душе захихикал. Плутовать веселее всего в жизни. Господин Беньямента печально сказал: «Ты прав. На основании твоего аттестата об окончании тебе положено место. Конечно, ты совершенно прав. Я только думал, думал… что ты сделаешь исключение». Тут я весь закипел: «Исключение? Никаких исключений. Никогда! Это не подобает сыну советника. Скромность моя, наследница происхождения, запрещает мне желать большего, чем получили мои товарищи». Больше я не сказал ни слова. Мне было приятно повергнуть господина Беньяменту в заметное, лестное для меня беспокойство. Остаток ночи мы провели в молчании.
Но пока я так сидел и держал вахту, меня одолел сон. Хоть он длился недолго, но полчаса или чуть больше я был вне действительности. Мне снилось (сон, как я помню, властно и неотвратимо опустился, опрокидывая меня, сверху), что я нахожусь на каком-то горном лугу — темно-зеленом, густо покрытом цветами, многие из которых были в форме поцелуев. Поцелуи то казались мне звездами, то вновь цветами. Все было как в жизни и в то же время как на картине. На лугу лежала девушка неописуемой красоты. Мне хотелось думать, что это наша учительница, но я сказал себе: «Нет, это не она. У нас нет больше учительницы». Это был кто-то другой. Но я быстро утешился, я словно увидел перед собой утешение. И услыхал его слова: «Истолкуй себе то, что видишь». Девушка была нагой, со всеми своими припухлыми прелестями. На одной ноге у нее был повязан бантик, колебавшийся на тихом, ласковом ветру. Мне казалось, что колеблется и вся блестящая как зеркало картинка, колышется весь сладкий сон. Как я был счастлив! Где-то промелькнула мысль об «этом человеке». Разумеется, так я называл господина директора. Внезапно я увидел его — на высоком коне, в черных, изящных латах. Длинный меч свисал у него сбоку, а конь ржал нетерпеливо, как перед боем. «Смотрите-ка, директор на коне!» — подумал я и закричал, так, что мой крик отразился в горах и ущельях: «Я принял решение!» Но он не слышал меня. Я в муках драл себе горло: «Сюда, господин директор, выслушайте меня!» Напрасно. Он повернулся ко мне спиной. Он смотрел вдаль, в ту жизнь, что суетилась там, внизу. А ко мне не повернул и головы. Чтобы, очевидно, развлечь меня, сон, как карета, стал продвигаться все дальше и дальше, и вот мы, я и «этот человек», то есть, разумеется, Беньямента, оказались в пустыне. Мы бродили по ней, торговали с аборигенами и были явно очень, очень довольны своей жизнью. Было похоже, что мы навсегда, или во всяком случае надолго, порвали с тем, что принято называть европейской культурой. «А, так вот оно что, — думал я непроизвольно и довольно глупо, — так, значит, обстоит дело». Но как оно обстоит, я не мог бы сказать словами. Мы брели дальше. Тут явилась группа враждебно настроенных к нам людей, но мы рассеяли ее, я даже не заметил, как это произошло. Каждый день один за другим сменялись ландшафты. И каждый день приносил с собой впечатления, которых в обычное время хватает на насыщенное событиями десятилетие. Это было ни на что не похоже. Недели выглядели как маленькие, обкатанные и блестящие камни. Было смешно, было великолепно. «Убежать от культуры, Якоб, — это, знаешь ли, великая штука», — говорил время от времени директор, похожий на араба. Мы ехали на верблюдах. Нравы и обычаи, которые мы наблюдали, приводили нас в восхищение. В повадках местных жителей было что-то волшебно-мягкое, нежное. Отдельные земли словно маршировали или пролетали перед нашими глазами. Величественно, как огромный голубой мир мыслей, проплывало море. То слышался щебет птиц, то рык зверей, то шорох деревьев. «Итак, ты все же согласился странствовать вместе со мной. Я так и знал», — сказал господин Беньямента, которого индусы выбрали князем. Здорово! Хотя и крайне странно, потому что в Индии мы очутились затем, чтобы устроить там революцию. И она, по-видимому, нам удалась. Жить — в этом было такое удовольствие, которое я ощущал каждой клеточкой тела. Жизнь простиралась перед нашими распахнутыми глазами, как цветущая долина. И мы сидели крепко в седле. И преодолевали холодные потоки кишащих опасностями рек, испытывая наслаждение прохлады после лютой жары. Директор был рыцарь, я был его стремянный. «И то славно», — думалось мне. И с этой мыслью я проснулся и стал озираться в комнате. Господин Беньямента тоже уснул. Я разбудил его, говоря: «Как вы можете спать, господин директор. Однако позвольте вам сказать, что я решил следовать за вами, куда вы хотите». Мы подали руку друг другу, а это значило немало.
Я укладываюсь. Да, мы оба, господин директор и я, заняты сборами, подведением итогов, уборкой, перестановкой, упаковкой, и все в таком роде. Мы отправляемся путешествовать. Славно! Этот человек мне подходит, и я больше не спрашиваю — почему. Я понял, что в жизни нужно решительно действовать, а не размышлять. Сегодня прощусь с моим братом. Ничего не оставлю здесь после себя. Меня ничто не связывает. И ничто не обязывает говорить: «А что было бы, если…» Нет, никаких больше «если бы». Фройляйн Беньямента лежит в земле. Воспитанники, товарищи мои, разбрелись кто куда. Если погибну я, сгину, что исчезнет тогда? Нуль. Я как отдельный человек всего-навсего нуль. Но долой перо! Долой жить одними мыслями! Отправляюсь в пустыню с господином Беньяментой. Хочу посмотреть, нельзя ли жить, дышать, желать добра и делать его, спать по ночам и видеть сны посреди дикой природы. Баста! Не буду больше ни о чем думать. И о боге? Нет! Бог остается со мной. Зачем же еще думать о нем? Бог с теми, кто не думает. Итак, прощай, пансион Беньяменты!
