Как это ни странно, Свифт любил Роберта Харли графа Оксфорда, быть может досадливой и стыдливой любовью. Забавный парадокс: с изумительной силой самообмана хотел он видеть в Оксфорде политика глубоких убеждений и моральной чистоты. Измена своему чувству была для Свифта просто невообразимой, но каждое его убеждение было не чем иным, как логизированным чувством.
Положение все ухудшалось на протяжении зимы 1713–1714 года. И если Оксфорд стремился не столь избавиться, сколь обезвредить Болинброка, то последний, столь презиравший лорда-казначея за вялую его медлительность и угадавший двойную его игру – страховку у вигов, стал открыто вести кампанию против Оксфорда, склонив на свою сторону влиятельных членов министерства – Харкура и Ормонда.
Что делать «опекуну»? Конечно, не мог он и помыслить стать на сторону кого-либо из двух: не говорил ли он и себе и другим, что единственный шанс министерства устоять – в их единстве?
Значит, снова «примирять»?
Свифту не только тяжело, ему и стыдно в этот майский вечер 1714 года.
Эбигейл Мэшем, ныне баронесса (но она по-прежнему спит на полу в опочивальне королевы и стелет ей постель), освободила апартаменты для этого свидания.
Они втроем: Свифт, Оксфорд, Болинброк.
Оксфорд улыбался своей бледной улыбкой, Болинброк был зол и хмур.
А Свифту грустно, как бывает грустно взрослому человеку, который чувствует, что не может больше справиться с глупыми и злыми детьми. Грустно, а также и немножко стыдно…
И слова его звучат приглушенно, почти враждебно.
Он отчаялся в возможности что-нибудь сделать, он не может больше быть свидетелем того, что происходит между министрами, и намерен покинуть Лондон. И вот теперь, в эти последние минуты, он все же хочет еще раз спросить: не считают ли его собеседники, что все недоразумения между ними могли бы быть улажены в две минуты, и понимают ли они, что если этого не последует, министерство не продержится и двух месяцев?
В комнате, устланной коврами, наполненной дешевыми безделушками, заставленной ненужными столиками, этажерками, козетками, было тесно и душно.
Оксфорд вытер пот со лба и продолжал улыбаться ненужной, тусклой улыбкой.
Болинброк вскочил со своего кресла, эти стены давили его; бешеным ударом кулака хотел он сшибить стоявшую на дороге этажерку, загроможденную статуэтками вошедшего в моду китайского фарфора, шатавшуюся на тонких золоченых ножках. Но сдержался, речь его была ласкова, почти нежна.
– Доктор Свифт глубоко прав. Если я и мой уважаемый друг граф Оксфорд не найдем общего языка друг с другом, министерство будет взорвано. Наши недоразумения с моим дорогим другом состоят лишь в том, что граф Оксфорд не решается встать на единственный путь, ведущий к победе и славе, что для графа Оксфорда политика означает, – он остановился, пристально глядя на этажерку, – переставлять фигурки на этой этажерке, в то время как ее надо сшибить!
Болинброк замолчал. Заложив руки в карманы узких штанов, он нащупал через тонкий шелк рукоятку своей короткой шпаги и сильным движением сжал ее, шпага поднялась, оттопырив полу его бледно-голубого сюртука; его черные волосы лежали волнистыми блестящими прядями по обе стороны дорожки пробора, лицо казалось, как всегда, бледной маской, но ярко розовели кончики нежных, маленьких ушей.
– Мы ждем, сэр Роберт, – тихо и настойчиво сказал Свифт.
Оксфорд рассмеялся своим слабым, высоким, несколько удивленным смехом:
– Но, мой дорогой виконт, мой дорогой Джонатан, разве все это так трагично? О, я совершенно уверен, что все будет хорошо, все будет хорошо…
И неожиданно и несмело прозвучало:
– Может быть, вы завтра пообедаете со мной, мой дорогой Джонатан?
Медленным, трудным, старческим движением Свифт поднялся с кресла и, опустив голову, пошел к двери.
У порога остановился:
– Граф Оксфорд, виконт Болинброк, джентльмены, я завтра же покидаю Лондон. Свидетелем ожидающей вас катастрофы я быть не могу и не хочу.
Широко распахнув дверь, он чуть не сшиб с ног подслушиваюшую Эбигейл.
Это был конец. В мае 1714 года, после восьмимесячного пребывания, он покинул Лондон, бежал из Лондона.
Бежал не из трусости, хотя Свифт не был физически храбрым человеком, но потому, что был этот завоеватель человеческих душ стыдливым, чувствительным, тонкокожим и уязвимым человеком и непереносимым было для него зрелище похмелья на пиру, на том пиру, где не он ли считал себя хозяином!
Но хозяин должен платить по счету; нет, не в том смысле, что ему лично что-либо угрожает – для этих опасений время еще не пришло, а в том смысле, что пора наконец открыть глаза и понять свою роль в истории прошедших лет.
А понять это лучше в уединении.
Не в Дублине, на своем новом посту, найдет он это уединение; скрыться в Ирландию – значит подвести черту под этой страницей своей жизни. Но разве заполнена уже страница, разве ясен итог, разве нет ощущения, что чего-то еще не хватает?
И он удаляется к своему другу, пастору Гири, в его приход в Верхнем Леткомбе, в графстве Беркшир – несколько десятков миле от Лондона.
Становится зрителем участник, но не решается покинуть зритель зала театра и шепчет указания актерам из темной глубины.
В полном уединении проводит Свифт в Леткомбе июнь и июль читает, гуляет, вспоминает и постепенно, неохотно, уклончиво подводит итоги.
Пока еще – защитительные итоги, в стиле грустной формулы, а все-таки я во всем был прав!
Он пишет здесь последний свой в этом периоде жизни памфлет: «Некоторые вольные мысли о нынешнем положении вещей». Примечательный памфлет!
В политическом плане это – развитие крайней программы Болинброка: он требует полного удаления вигов из всей системы правительственного аппарата, энергичной борьбы с «денежными интересами», решительных мер в отношении армии – вопрос этот был одним из пунктов конфликта Оксфорда и Болинброка: высший командный состав армии был в лагере вигов, и Оксфорд не решался выступить против него; Свифт же с характерным своим антимилитаризмом вообще восставал против армии как постоянного организма. И естественно, требовал Свифт в этом памфлете обеспечения интересов англиканской церкви.
Типичная, в общем, болинброковская программа, без основного, однако, ее звена, без краеугольного камня всей постройки Болинброка – отстранения ганноверской династии. Более того: с полной искренностью и во власти стремления создавать свою иллюзорную действительность посвящает Свифт красноречивейшие строки в этом памфлете доказательству того, что министерство всецело стоит за ганноверскую династию, что с воцарением этой династии связан успех развиваемой программы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
