…Мне бы очень хотелось с вами повидаться; простите, в сущности, это желание эгоистическое; возле вас я нашел бы самого себя, стал бы опять, каким некогда был, доверчивым, полным любви и преданности, одаренным, наконец, всеми благами, которые люди не могут у нас отнять и которые отнял у меня Бог!..»
Лермонтов уверяет Марию Лопухину, что послание его – исповедь, но исповедь исключает дипломатию, а лермонтовское послание – верх дипломатического искусства. Ведь ему нужно найти слова, чтобы объяснить необъяснимое: почему он, Лермонтов, сам, по своей воле, отказывается от всех тех благ, какие сулило ему «возвращение на Молчановку», от любимой, от счастья, от всего того, что не могут отнять люди, в том числе и от себя прежнего – доверчивого, полного любви и преданности, такого, каким он, судя по письму, все еще оставался там, внутри, под маской «веселого маленького гусара» по прозвищу Маёшка.
Тут и не захочешь, а вспомнишь вслед за Блоком о необходимости расшифровывать Лермонтова: «Когда роют клад, прежде разбирают смысл шифра, который укажет место клада, потом “семь раз отмеривают” – и уже зато раз и навсегда безошибочно “отрезают” кусок земли, в которой покоится клад. Лермонтовский клад стоит упорных трудов».
Чтобы отмерить безошибочно, необходимо найти ключ к шифру. На мой взгляд, им является юношеская «Молитва» Лермонтова, точнее, ее концовка:
От страшной жажды песнопеньяПускай, Творец, освобожусь,Тогда на тесный путь спасеньяК Тебе я снова обращусь.
Лермонтов отнюдь не из подражания общепринятому поэтическому политесу называл Варвару Александровну Лопухину «мадонной». Любовь к ней, в чисто человеческом плане, была спасением. И как ни были суровы обстоятельства, стоявшие между ними: молодость Мишеля, нерасположенность родных Варвары Александровны к нему как жениху, – они были все-таки преодолимы. Возможность счастия отнимали у Лермонтова не люди и их претензии, а именно «Бог», то есть высшая сила, которой угодно было наделить его «страшной жаждой песнопенья». И он не мог ее обменять, даже если бы и захотел, ни на одно из земных благ. Даже на союз с девушкой, к которой тянулось все лучшее, что было заложено в его существе.
Сложность ситуации усугублялась тем, что Лермонтов в канун Рождества 1835 года, несмотря на тайный договор с «демоном поэзии», меньше чем когда-либо был уверен в себе. Он отнюдь не преувеличивает, когда признается Марии Александровне в том, что не знает, сможет или нет реализовать заложенный в нем дар гениальности. Или случай не представится, или не хватит решимости. Мы-то теперь знаем: и случай представился, и решимости хватило. Но в ту тревожную декабрьскую ночь, покрывая «бумаги лист летучий» решительным и четким почерком прекрасного рисовальщика и мысленно представляя себе, что происходит в это время в милой Москве на Молчановке – всю эту знакомую ему по опыту московской жизни предрождественскую суету, с которой так прочно, с детства связывался образ простого счастья, – он ведь и в самом деле не знал, на что конкретно меняет любовь. Может быть, на пустые мечтания? На химеру? Или, что еще страшнее, на дешевое холостяцкое гусарство и недорогие лавры гвардейского барда?
Через несколько лет, весной 1839 года, поздравляя Алексиса с рождением первенца, Лермонтов сделает другу такое признание: «Ты нашел, кажется, именно ту узкую дорожку, через которую я перепрыгнул и отправился целиком. Ты дошел до цели, а я никогда не дойду: засяду где-нибудь в яме, и поминай как звали, да еще будут ли поминать? Я похож на человека, который хотел отведать от всех блюд разом, сытым не наелся, а получил индижестию, которая вдобавок, к несчастию, разрешается стихами…»
Не правда ли, знакомый по «Молитве» мотив: «тесный путь спасения» – «узкая дорожка», которую Лермонтов сознательно, волевым усилием перепрыгнул?
Хотя уже тогда – и готовясь к прыжку, и в самый момент прыжка – знал, что это единственный путь, ведущий к земному счастью; правда, при условии, если искатель счастья может отправиться по «узкой дорожке», по «тесному пути спасения» – целиком.
Но вернемся в предрождественскую ночь 1834 года.
Лермонтов не случайно упоминает в письме к М.А.Лопухиной о нотах, которые надо бы ставить над стесненными «холодной буквой» словами: ему так хочется убедить дорогую Мари, а через нее и мадемуазель Барб не судить об его истинных чувствах по внешнему поведению. И этим как-то повлиять… нет-нет, не на окончательное решение относительно Варвары – такую ответственность Лермонтов взять на себя не может, ведь он уже отступился, отказался, перескочил через спасительную тропинку! Но хотя бы отсрочить решение ее судьбы до его отпуска, который все откладывается и откладывается, до приезда в Москву. Пусть хотя бы до тех пор все останется по-прежнему! Пусть ничто не переменится на Молчановке! Эта мольба об отсрочке, о великодушии безрассудна, безумна и находится в вопиющем противоречии со всем тем, чего автор дипломатического послания с такой волей и выдержкой добивается. И тем не менее в этом противоречии нет ничего необъяснимого, если рассматривать его не с точки зрения здравого смысла, а как одну из тех «загадок», на которые столь щедр «грозный», «чуждый уму» дух. Вспомните эпизод из «Героя нашего времени», когда Печорин, после дуэли, получает прощальную записку Веры:
«Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса… и пустился во весь дух… по дороге в Пятигорск… Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! – одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься… Я молился, проклинал, плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья!.. Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно – ее видеть? зачем? не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться».
Тут суть не в сентенции: «гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно». Сентенция принадлежит разуму, уже приведшему мысли в обычный, будничный порядок, когда сердце опять подвластно уму и воле и поступками правят твердость и хладнокровие. Суть в том, что происходит с человеком, даже таким, как Печорин, – эгоистом и себялюбцем, когда он, силою внезапной, безрассудной и бесполезной страсти, оказывается выброшенным из привычного порядка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
