души желающие Конституции, но путем закона, земской думы, но по призыву царя. Не даст царь ни того, ни другого – Господь ему судья. А так – крови не минуете и нас всех сгубите. Это шайка бешеных демагогов, отчаянные головы, быть может, их перебьют, а сколько невинной крови за них прольется! Тут же слышал, что в Воронеже, в Саратове, в Тамбове – везде есть комитеты из подобных социалистов, и везде они разжигают молодежь. Я сам не знаком с этим злодеем, пишу то, что вчера случайно слышал. Теперь каждый честный человек обязан указывать правительству всё, что слышит, что знает, ибо общество в опасности, сорванцы бездомные на всё готовы. И вам дремать нельзя – на вас грех падет, коли допустите их до резни, а она будет, чуть задремлете или станете довольствоваться полумерами. Избавьте нас от Чернышевского – ради общего спокойствия. («Дело…», стр. 146)
Последние слова генерал повторяет: «Избавьте нас от Чернышевского ради общего спокойствия». Потом говорит:
– И рады бы избавить, но, увы, пока нет зацепки. Он, и верно, умен, уличить его трудно… И вот я думаю… ну почему этот действительно умный человек не с нами, почему он выступает против нас?! Ответьте мне, разве мы не хотим обновления России? Разве мы не сознаем, сколько зла сохранилось еще в нашей общественной и частной жизни? Разве все просвещенные люди сегодня не согласны, скажем, с необходимостью полного освобождения женщины, предоставления ей всех тех политических и гражданских прав, которыми пользуются мужчины? Разве не говорим мы о необходимости военной реформы, об увеличении жалования войску и сокращении срока службы солдату? – Окончательно входит в раж. – Да, я готов почти целиком подписаться вот под этой прокламацией. – Хватает со стола прокламацию («К молодому поколению») и потрясает ей в воздухе. – Я же знаю: написана она друзьями Чернышевского или им самим – точных данных у нас еще нет, но я готов подписаться под нею! «Мы хотим, чтоб земля принадлежала не лицу, а стране, чтоб у каждой общины был свой надел, чтобы личных землевладельцев не существовало, чтобы землю нельзя было продавать, как продают картофель или капусту…» Я – согласен! У меня нет личной земельной собственности, я живу на жалование! Так, скажите, почему я не могу договориться с господином Чернышевским? Почему этот государственный ум не может работать вместе с нами?
Аристархов (задумчиво):
– Быть может, дело в психологических особенностях этих господ?
– Что, самомнение немереное, честолюбие, неудовлетворённые амбиции? Пустое.
– Может быть, автор имел в виду несколько иное обстоятельство… Ведь большинство из них – разночинцы. Отчего же сбрасывать со счетов этот факт? Отсюда и неудовлетворённое тщеславие, и озлобленность, и неуважение к традиции. Высокая культура России – это дворянская культура, они ее не знают. Они же люди из народа. Более того, из поповского сословия. А попы у нас в хорошее общество не допускаются. Конечно, попы ближе к народу.
Потапов:
– А мне чудится, что хоть они и люди из народа, а народа они не знают, страны не знают. Они чужды этой стране, они вне ее. Они не знают, сколь неповоротлива эта страна, сколь тяжёл этот народ. Они не пробовали, оттого им кажется, так легко их повернуть, одним скачком достичь результатов, для которых требуются целые века исторической жизни. А мы пробовали – не скачком, конечно, но хоть немного поворотить эту махину. Мы понимаем, на опыте знаем, как это трудно. Мы поэтому реалисты, материалисты, если угодно, а они идеалисты. Они малейшей акции не могут совершить – вон, поладить между собой… А собираются переделать душу русского мужика, раба и татарина.
Помолчав:
– Да к тому же не забывайте, что Чернышевский – титулярный советник, то есть дворянин, то есть принадлежит к привилегированному сословию. Высокая культура – это и его культура.
Аристархов:
– Кстати, есть слух, что Чернышевский собирается в Лондон, к Герцену.
– Пусть едет. Они не поладят, голову даю на отсечение. А своего человека натурально вместе с ним пошлем.
– Не обратили ли вы в этой связи внимания на корнета Всеволода Костомарова? Кажется, он очень ими оскорблен.
– Да, мы приметили его. Но не думаю, что он подходит для поездки в Лондон. Как это там у Пушкина: «Он слишком был смешон для ремесла такого…» Впрочем, посмотрим. Прибережем его, пожалуй, для чего-нибудь иного.
15
Квартира Чернышевских. Николай Гаврилович у себя в кабинете, работает. Из комнат Ольги Сократовны доносятся шум голосов, музыка – там гости.
К Чернышевскому приезжают двое – Николай Утин, вернейший его почитатель из студентов, и Всеволод Костомаров, сейчас тоже почитатель, но в недалеком будущем провокатор, который сыграет злодейскую роль в «деле Чернышевского».
– Николай Гаврилович, пора ехать. Нас ждут.
Тот не в восторге, вздыхает, злится, но смиряет себя, собирается. Прячет какие-то бумаги в стол, тщательно запирает его, приговаривая: «Конспирируем, значит». Потом тщательно запирает дверь в кабинет, в прихожей кутается в плащ. Выходят черным ходом. «Конспирируем», – повторяет Чернышевский. Утин, на этот раз расслышав его, подхватывает с удовольствием: «Да, конспирируем!»
Идут в казармы. Темный, почти уже ночной Петербург. Кордегардия (офицерское караульное помещение при казармах). Там обстановка полудомашняя, самовар, вино. Народу порядочно: офицеры, студенты, в том числе и кавказцы. Похоже на дружескую пирушку. Однако при появлении Чернышевского и его спутников тотчас выставляются дозорные из солдат.
Появляется встревоженный Шелгунов, подполковник, человек из ближайшего окружения Чернышевского.
– Господа, прошу извинить, сегодня у нас неспокойно. Поедемте во Флотский экипаж. Там предупреждены.
Костомаров, обращаясь к Чернышевскому, фамильярно и заискивающе:
– Ха-ха, Николай Гаврилович, что, рыбку половим?
Чернышевский – с евангельской простотой:
– Не ловцами рыб, а ловцами человеков хотел бы вас сделать.
Залив, силуэты лодок, кораблей, барж. Чернышевский, слушатели.
Чернышевский говорит о молодом поколении:
– Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не могли иметь главной черты этого типа: не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности. Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он знамение времени, и – сказать ли? – он исчезнет вместе со своим временем, недолгим временем. Его недавняя жизнь обречена быть и недолгою жизнью.
Его слушают затаив дыхание. Николай Утин не выдерживает, восхищенно восклицает: это, дескать, новая Нагорная проповедь.
Чернышевский продолжает говорить, а мы видим Костомарова, и голос его скоро перекрывает голос Чернышевского.
(Цитата из письма Костомарова Соколову. Это письмо дало голицынской комиссии основной материал для обвинения Чернышевского.)
Костомаров к сцене во Флотском экипаже:
– …Я не могу вам точно пересказать то, что он проповедовал, слов не помню, а смысл понятен. Со стыдом сознаюсь: результат на первых порах был тот,
