что я стал благоговеть перед Чернышевским, как перед человеком, который, казалось мне, держит в своих руках судьбы всея Руси. Живо помню то впечатление, которое произвели на меня наши собрания. Это было какое-то странное, опьяняющее впечатление! Словно туман застилал глаза, он входил в самый мозг. Страшно и мерзко становилось мне, и вместе с тем зарождалось какое-то безотчетное удальство, так и подмывало схватить топор иль нож, так и хотелось рубить и резать, не разбирая, кого и за что… Как Афанасию Фету при виде обоза русских мужичков стал понятен миф об Амфионе, под звуки флейты которого сами собой складывались фивские стены, так мне впервые стала понятна сила Марсельезы… О, сколь обаятельна была сила лукавого слова этих людей!..
Потом, как и всякое опьянение, впечатление это рассеялось. И через несколько времени я уже был в состоянии понять, что же такое на самом деле эти слова…
16
Редакция «Современника». Обычная редакционная круговерть, спешка, но за дверями в гостиную, у Некрасова, слышны особенно возбужденные голоса, спор. Доносится: «Да, он мешает!»; «Это направление ложно!»; «Россия живет предстоящими реформами, а мы.»; «Тише, господа, тише».
Чернышевский, да и остальные, в том числе Добролюбов, настороженно прислушиваются. Очевидно, что за дверями ссора, и те, кто находится в этой комнате, примерно понимают, в чем дело.
Наконец Чернышевский подымается, достает из стола какой-то сверток, подзывает к себе метранпажа Михайлова (тот полупьян, но человек верный). Чернышевский тихонько велит ему отнести сверток по адресу (к Серно-Соловьевичу).
– Снесу, снесу, – кланяется тот. – Александру Сергеевичу носил и вам снесу. Только вот покойный без рубля серебром не отпускал.
Чернышевский дает ему деньги, а сам идет к дверям гостиной.
Входит. У Некрасова собрались виднейшие авторы «Современника», известные русские литераторы: Дружинин, Тургенев, Толстой, Григорович, Панаев. При появлении Чернышевского все замолкают.
– Господа, я вам мешаю? – спрашивает Чернышевский.
– Не нам, а «Современнику»! – взрывается Григорович.
Дружинин:
– Мало того, что сам. Еще и этого мальчишку Добролюбова привел.
Чернышевский пытается сохранить хотя бы видимость приличий:
– Николай Алексеевич, – обращается он к Некрасову, – почему они нападают на Добролюбова? Господа думают, что они соль земли, что их литературный талант неизмеримо выше таланта Добролюбова. Но понятия Добролюбова о литературе и жизни подходят к направлению «Современника», и это для нас важнее прочего. Что же касается таланта, то об этом судить будет история. И кто в ней останется, и как? Давайте думать не об этом, а о реальной пользе журнала.
Кладет на стол Некрасову верстку и удаляется.
Некрасов, подойдя к окну, дипломатично:
– Выдь на Волгу…
Тургенев – Панаеву (тихо, иронично):
– Кто из них змея простая, а кто очковая? Очковая – Добролюбов, Чернышевский терпимее, хотя не сильно.
Толстой (эпически):
– Все они с Волги. Я тут кумыс к башкирцам ездил пить, через мордву.
Дружинин ёрничает:
– Волга – мордовская река. Месть мордвы! Смешно! Месть провинции.
Тургенев (элегически):
– И все же меня удивляет, каким образом Добролюбов, недавно оставив семинарию, мог там основательно познакомиться с хорошими писателями.
Литераторы откланиваются. В дверях Дружинин останавливается:
– Надеюсь, Николай Алексеевич, мы предельно ясно высказали свои условия.
Некрасов один:
– Нет, Чернышевского с Добролюбовым я не отдам. Они мне нужнее. А Запад они знают не хуже Тургенева. И ценят его.
17
Гости у Ольги Сократовны. Компания веселая, горячая. Кто-то ведет пылкие и серьезные разговоры, кто-то, как любит выражаться Николай Гаврилович, дурачится.
Чернышевский у себя в кабинете.
Ольга Сократовна сидит с молодой дамой. Та исповедуется:
– Мой муж карьеру хочет устроить через меня. Противно. Я же люблю Неледина. – (Неледин здесь же). – Но только… кажется… – (Пауза). – Он ваш любовник?
Ольга Сократовна отвечает, что это пустяки.
Нас, женщин, угнетают не только мужчины, но и самодержавие! Женщина должна быть свободной. Женщина играла до сих пор такую ничтожную роль в умственной жизни потому, что господство грубого насилия отнимало у нее и средства к развитию, и мотивы стремиться к развитию. Когда пройдет господство глубокого насилия, женщина едва ли не оттеснит мужчину на второй план, потому что организация женщины едва ли не выше, чем мужчины.
И далее в этом роде. Речь суфражистки плюс напор провинциальной завоевательницы.
– Нам формально закрыты почти все пути гражданской жизни. Нам практически закрыты очень многие – почти все – даже из тех путей общественной деятельности, которые не загорожены для нас формальными препятствиями.
Она может говорить и дальше – цитаты особенно из четвертого сна Веры Павловны здесь очень подходят. Но ее уже перебивают. Кто-то кричит:
– Бросьте ваши бабьи штучки! Петербург жечь надо!
В это время вваливается в помещение со своей обидой заматерелый, обросший пьяный бурсак – бывший семинарист, друг детства. Вместо «здравствуйте», ревет:
– Вы думаете, в ваших столицах первые головы собрались?!
Чернышевский неохотно и тихо спускается сверху, как бы с горы. Устраивается у краешка стола, ест очень немного.
К нему обращается юноша «со взором горящим»:
– Николай Гаврилович! Историю надо взнуздать! Скажите, что и как делать для этого?!
Чернышевский:
– Увы! История тем и характерна, что прогресс идет крайне медленно.
Кто-то со стороны невпопад:
– Вы что, Николай Гаврилович, в постепеновцы подались?
Но тут снова вклинивается саратовский бурсак:
– Вы здесь, в Петербурге, все постепеновцы! Все продались. Неторопливость, постепенность, медленный прогресс. Все ваши Оболдуй-Таракановы, все ваши Герцены и Ицки… Все заладили одно и то же! А ты думаешь, что я нетерпимый. Врешь! Нет! Я не Петербург – я мир подожгу!
Бурсака мало кто слушает. Девицы и молодые дамы с хохотом гоняются друг за другом по комнатам, играя в салочки, молодые люди нестройно затягивают песню, дама, которая жаловалась на карьериста мужа, целуется с Нелединым…
Наконец Чернышевские остаются одни.
– Ты чем, голубушка, удручена? – заботливо спрашивает Николай Гаврилович. – Этой историей с Савеловой? Ну и пусть уходит от мужа-мерзавца.
– Но она же собирается к Неледину! – несколько неосторожно отвечает Ольга Сократовна.
– Вот и хорошо. Женщина должна быть свободна. Ты сама это знаешь. А на то, что говорят, не обращай внимания, дружочек. Даже когда говорят что-нибудь плохое о нас с тобой, не думай об этом. Скажу тебе одно… – Подымаются вверх по лестнице. – Наша с тобой жизнь принадлежит истории. Пройдут сотни лет, а наши имена все еще будут милы людям. И будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно и нам не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь…
(Так в письме к Ольге Сократовне. «Дело Чернышевского», стр. 264)
18
Странная фигура бесцельно мечется по петербургским улицам. Шаг неровный, человек то остановится, то чуть не вприпрыжку бежит, разговаривает сам с собой, размахивает руками, он возбужден, прохожие оглядываются на него и подозревают, что он ненормален. Это Всеволод Костомаров, он беседует с невидимым корреспондентом, он вслух сочиняет письмо неведомому другу.
– …Разумеется, мой дорогой друг, я буду очень короток и скажу вам только то,
