дозволять в печать только специальные ученые рассуждения, написанные тоном, приличным предмету, и притом таких постановлений, недостатки коих обнаружились уже на опыте».
Достоевский уходит неразубежденный и неуспокоенный. Николай Гаврилович, оставшись один, подводит невеселый итог:
– А ведь из ничего получается… фантом. А может, не без чьей-то помощи. Как говорил Пушкин, «почему-то все нецензурные и противоправительственные стихи приписываются мне»! Почему? Русский фантом.
И это даже не столько итог, сколько внезапное прозрение собственной судьбы.
23
Генерал Потапов, расхаживая по кабинету, диктует секретарю:
– Во всеподданнейшем отчете моем за минувший год я поставил себе целью обратить внимание Вашего Императорского Величества на напряженное политическое состояние государства и на сильное раздражение умов, все более и более проникающее в различные слои общества. Последовавшие недавно события в самой столице подтвердили шаткость нашего общественного положения, обличая возрастающую с каждым днем смелость революционных происков, которая в особенности проявляется в обществе литераторов, ученых и учащейся молодежи, зараженном идеями социализма.
Наблюдая за свойством настоящего политического движения в России, даже не с точки зрения полицейской предусмотрительности, но с полным желанием отдать справедливость выражаемой повсеместно любви к просвещению, нельзя, к сожалению, не заметить в двигателях на этом пути… скрытых, опасных мыслей и целей…
Двигатели эти понимают дух правительства, они видят искренность его намерений способствовать умственному развитию русского народа, соразмерному, в пределах возможности, расширению личных его прав; они слишком прозорливы, чтобы не знать, какой осторожности требует подобное действие со стороны правительства, которому не прощают ни одной ошибки и на вековой ответственности которого лежит общий правильный ход государственной жизни. Зная все это, вместо того, чтобы служить просвещенным, благонамеренным органам высшей власти в великом деле развития умственных и материальных средств русского народа, означенные передовые, как они себя называют, люди не заботятся о поддержании необходимого для достижения сей благой цели доверия и уважения к престолу, но, напротив, стараются искажать превратными толкованиями все предначертания, проистекающие свыше, и даже в случаях явного отступления их от прямого долга они каждый раз употребляют оказываемое им снисхождение во зло, дабы сделать разрушительный шаг вперёд на пролагаемом ими пути государственного переворота в духе социально-демократического их направления.
Правительство пыталось уже действовать на нравственную сторону народных двигателей, с тем чтобы, уверив их в благонамеренности своих стремлений и в невозможности дать вдруг еще больший простор либеральным идеям века, расположить их к системе постепенного развития…
Вошедший чиновник докладывает о приходе Аристархова.
– Александр Львович, спешу сообщить вам, что доверенные люди передали мне, будто бы из Лондона в Петербург едет коллежский секретарь Ветошников, знакомый с Герценом и Бакуниным. Можно предположить, что он повезет с собой письма, касающиеся и до Чернышевского или кого-то из его клевретов.
Потапов:
– О, благодарю вас. Хорошо бы!.. А то ведь улик мало, улик на копейку. А мы живём в государстве законности и правопорядка.
Аристархов, указывая на отсветы пламени за окном:
– А сего разве мало?! Улик на копейку. От копеечной свечки, говорят, Москва сгорела. Вот Чернышевский и есть та самая копеечная свечка! Поджоги, науськанные им студенты собираются похитить наследника… И всего этого мало?
Потапов:
– Да, увы, слух о похищении дошел и до государя. Государь очень обеспокоен. Но и он не может преступить закон.
Аристархов воздевает руки:
– Закон, о Боже! Всего несколько лет назад достаточно было не так чихнуть – и тебя упрятывали за решетку на долгие годы. А теперь, видите ли, мы уже не можем переступить закона, чтобы схватить поджигателя, заговорщика, английского шпиона! Что и говорить, я сам в своих статьях кричал о необходимости судебной реформы. Но теперь я скажу: не надо нам никаких судебных реформ! России вредны законы! Пусть воля государя будет для нас единственным законом!.. А с Чернышевским… – мгновение-другое медлит, – можно ведь поступить так. Послать полковника Ракеева с обыском, авось что-нибудь да найдется. Ракееву не впервой работать с литераторами – гроб с Пушкиным в Святые горы сопровождал, ха-ха!
Потапов:
– А ежели ничего не найдется?.. Но, впрочем, некая струна здесь звучит. Пушкинский вариант попробовать… Государь-император очень обеспокоен…
24
К Чернышевскому слуга вводит фельдъегеря, адъютанта генерал-губернатора Петербурга князя А.А. Суворова. Князь – личный друг императора Александра II. Адъютант советует Николаю Гавриловичу от имени своего начальника уехать за границу; если не уедет, в скором времени будет арестован. Чернышевский возражает: «Да как же я уеду? Хлопот сколько!.. Заграничный паспорт… Пожалуй, полиция воспрепятствует выдаче паспорта». – «Уж на этот счет будьте спокойны: мы вам и паспорт привезем, и до самой границы вас проводим, чтобы препятствий вам никаких ни от кого не было». – «Да почему князь так заботится обо мне? Ну, арестуют меня; ему-то что до этого?» – «Если вас арестуют, то уж, значит, сошлют, в сущности, без всякой вины, за ваши статьи, хотя они и пропущены цензурой. Вот князю и желательно, чтобы на государя, его личного друга, не легло бы это пятно – сослать писателя безвинно». Чернышевский уперся: «Не поеду за границу, будь что будет. Я ни в чём не виноват! Все же мы хоть немного да европеизировались!»
Князь Александр Аркадьевич Суворов, генерал-губернатор Санкт-Петербурга
Голос рассказчика:
Вот так была совершена первая проба «философского парохода». Большевики, стесняясь перед Европой расстреливать за иной образ мыслей, просто высылали из страны тех людей, которые думали иначе. Исторические действия рифмуются. Сделанное однажды не исчезает из культуры, а тлеет в ней. Царь-Освободитель, столь много сделавший для России, совершил главную ошибку своей жизни – уничтожил безвинного, но равновеликого ему человека, человека, имя которого было записано в божественную книгу жизни. Провидение этого не прощает. Этот человек мог остановить разгул нигилизма, но русскому самодержцу была непонятна власть Слова. Спрятавшись от непонятного, он был взорван бомбой понятного ему нигилиста. А дальше пришли нигилисты-большевики и воспользовались идеей изгнания инакомыслов из страны.
25
По Литейному проспекту идут две дамы – Ольга Сократовна и ее сестра. Обе оживлены, смеются, вообще чувствуют себя свободно, однако вовсе не развязны, хотя на них, конечно, и обращают внимание. Николай Гаврилович задержался у книжного развала.
К дамам грубо пристает уланский ротмистр Любецкий. Он говорит Ольге Сократовне какую-то сальность и тут же получает пощечину от мужчины. Это Николай Гаврилович подбежал к ним от книжного развала.
– Сударь, я требую удовлетворения! – кричит ему Любецкий. – Я вызываю вас на дуэль! Как ваше имя?!
Николай Гаврилович трясет его как грушу:
– Мое имя Николай Чернышевский! Мое имя Николай Чернышевский!
Собравшиеся простолюдины подбадривают Николая Гавриловича: «Дай ему еще! Бей!»
Ольга Сократовна пытается остановить мужа – внезапная догадка осеняет ее:
– Это провокатор, осторожней!
Воспользовавшись секундной заминкой, Любецкий скрывается.
Чернышевский получает бумагу:
«Управляющий III отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии, свиты его величества генерал-майор Потапов, свидетельствуя совершенное почтение его высокоблагородию Николаю Гавриловичу, имеет честь покорнейше просить пожаловать к
