Поездка была старику непосильной: он и щеки отморозил, его заносило вьюгой в степи, но князь держался, взяв себе в образец подвижничество Кутузова, сверстника, держащего на своих плечах всю войну с Наполеоном. Придавал ему бодрости и уральский мастеровой — шустрый, смекалистый, острый на язык, неутомимый, а рабочий-то день длился двенадцать часов… И ни слова жалобы! «А ведь они лили пушки и ядра для армии Пугачева и Салавата, — думал со свойственной ему широтою воззрения Григорий Семенович. — Все мятежные батареи были укомплектованы уральскими пушкарями. И — забыли, как и башкиры. Не вспомнят ли после войны?»
В Оренбурге князь попарился в бане, хлестал его веником на полке все тот же Филатов-Пилатка, отлежался на пуховиках в жарко натопленной горнице, сходил в собор, отстоял и обедню, и молебен с акафистом, приложился к чудотворному образу и, наконец, явился в губернскую канцелярию, сухой, пряменький, в мундире.
Правитель канцелярии Алексей Терентьевич Ермолаев вручил ему личное письмо фельдмаршала Кутузова и распухшую от бумаг папку с циркулярами и предписаниями различных министерств и ведомств из Петербурга, с рапортами гражданских губернаторов, начальников кантонов.
— Докладывайте, — сказал князь, придвинув бумаги Ермолаеву, а сам погрузился в послание Михаила Илларионовича, изредка с одобрением кивая: — Да, да, так… согласен… — Вдруг он вскинул голову и прочитал громко, почти прокричал с заблестевшими от слез глазами: — «Вчерашнего числа вновь взяты 21 пушка и более 3000 рядовых французской гвардии с генералом и 60-ю офицерами!..» Слышите? Тысячами сдаются в плен! Михаил Илларионович, мой любезный друг, вот-вот окончательно добьет французскую армию! Услышал Всевышний наши молитвы! — Григорий Семенович истово перекрестился; Ермолаев из вежливости тоже осенил свой мундир мелким крестиком. — Станете писать в губернии, в кантоны, обязательно сообщайте такие новости!.. — и протянул письмо правителю канцелярии.
— Пришло письмо от известного вам Кахыма Ильмурзина. Пишет, что видел вашего сына Сергея Григорьевича. Молодой князь здоров, в отличном настроении.
— Еще бы! — Старику Волконскому было вроде неудобно после такого счастливого послания Кутузова, таких вестей, каких ждала вся Россия, радоваться, что сын здоров-невредим, и он с притворной строгостью заметил: — Завидую Сергею, что он на передней линии. Проклинаю старческие свои хворости, из-за которых не обратился к царю Александру с нижайшей просьбой отправить меня на войну.
— Вы и здесь приносите огромную пользу русской армии, — сказал Ермолаев, и он был прав.
Уладив все дела, подписав нужные бумаги, князь спросил:
— Ну что еще, Алексей Терентьевич?
— Смотритель тюрьмы заезжал. Сотник Юлтимеров Азамат, ну тот, зачинщик мятежа, очень плох. Видно, умрет днями.
— Распорядитесь увезти в деревню. На дровнях. В казенном тулупе. И пусть дома, в своей избе помирает.
Пожалуй, это был великодушный поступок князя.
— А примут ли деревенские старцы отступника? У башкир к беглецам беспощадное отношение.
— Напишите старшине юрта Ильмурзе, что преступник получил по заслугам шомполами. Наказан справедливо. Кроваво.
В этот же день искалеченного, слабодышащего Азамата уложили плашмя в сани, прикрыли тулупом и в сопровождении урядника отправили в его родной аул Ельмердек.
Старшина Ильмурза вертел письмо Ермолаева и так и сяк, послал служку за муллой — пускай, дескать, святой отец сам рассудит. Мулла охотно явился к чаепитию — к обряду, соблюдавшемуся в доме старшины неукоснительно, однако решать этот вопрос самолично не рискнул, попросил созвать аксакалов. Старики осушили два ведерных самовара, бурно спорили. Сперва они отказались, согласно древним законам, принимать беглеца, но наконец признали, что Азамат уже сурово наказан и теперь все во власти Аллаха.
Проводив гостей, Ильмурза заныл, жалуясь жене:
— Ушла на угощенье пачка китайского чая. Съели все медовые лепешки. И все из-за этого негодяя Азамата! Опозорил весь аул. Кого приставить к нему, чтобы хоть как-то ухаживал? И все заботы на мне!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Да кто ж согласится идти в его дом? — сказала Сажи да.
В семействе старшины эту зиму было уныло, скучно, неуютно: молодая жена Ильмурзы Шамсинур сбежала с красавчиком Хафизом, Сафия килен с внуком Мустафой уехала в Оренбург к матери да и осталась там. Ясно, что хозяин по любому поводу срывал злость на Сажиде и Танзиле.
— Я пойду лечить и кормить Азамата, — вызвалась Танзиля, смело взглянув на свекра.
— Ай, Аллах мой! — воскликнула Сажида, схватившись за голову. — Это наша килен войдет в избу одинокого мужчины? Что за новости!
— Я пойду к больному. К умирающему.
— Ты же его терпеть не могла, — напомнил Ильмурза.
— Мало ли что было и быльем поросло, — повела плечом Танзиля. — А чего я здесь торчу? Свершу доброе дело.
— Это доброе дело — присматривать за беглецом?! — закудахтала Сажида.
— Азамат хотел идти к Салават-батыру. Он же не струсил, не сбежал с поля боя. Верю, что кайнеш Кахым благословил бы меня на услужение больному.
— Ты моего Кахыма не задевай! — рявкнул Ильмурза. — Наш сын — высокий турэ, он на войне.
Но упоминание о любимом сыне подействовало на Сажиду умиротворяюще, и она захныкала:
— Конечно, дело божье — помогать скорбящим и немощным. Атахы, — обратилась она к мужу, — а вдруг Аллах нас накажет за то, что не пустили Танзилю.
Ильмурза почесал бороду, походил по горнице, посопел.
— Э-эй, да пускай делает что хочет. Не совладать мне с такой шальной килен! Но смотри, — он выпучил глаза, затопал ногами в белых шерстяных носках, — грех ляжет на твою душу, а мое дело — сторона. Ай-хай, да разве Азамата мыслимо поднять на ноги? Шевелиться не может, так его исхлестали, мясо, поди, клочьями летело.
У Танзили уже дрогнули ноздри, она накинула бешмет и понеслась по улице. В доме Азамата — лютый холод, в щелях ветер свистит, как в поле. Танзиля накопала в погребе еще не промерзшей за зиму глины, смешала ее с навозом, замазала углы, дыры в стенах, в двери, в полу, в полуразвалившийся чувал вставила камни, выпрошенные у соседей, разожгла огонь — дрова тоже взяла взаймы у соседей.
Аул гудел сплетнями, у ворот стояли языкастые, злые старухи и любопытные молодухи, но Танзиля, не обращая внимания на их осуждающие взгляды, помчалась обратно в дом свекра, вернулась скоро с кастрюлей.
Вечером растерянная кухарка сообщила Сажиде, что исчез чугун с похлебкой, хозяйка всплеснула руками и засеменила к мужу с жалобой, но Ильмурза лишь сплюнул, надел шубу и зашагал в мечеть к намазу.
А в доме Азамата задорно трещали в чувале дрова, блики пламени бегали по стенам. Согрев похлебку, Танзиля кормила его с ложки — до того ослабел, что голову поднять не смог.
— Зря ты мучаешься со мной, — прерывающимся голосом сказал Азамат. — Не стою я такой заботы. Я пропащий.
— Аллах не допустит твоей смерти, — горячо произнесла Танзиля. — Ты благородный! Салават от тебя не отрекся бы. Клянусь, я тебя исцелю.
В сумерках пошла она к знакомой старухе-знахарке, получила от нее мисочку с волшебным настоем лесных и луговых трав, напоила им Азамата, и он уснул в блаженной истоме на нарах возле пышущего жаром чувала.
А неутомимая Танзиля полетела к дому свекра, шмыгнула на задний двор.
Утром кучер доложил хозяйке, что вчера вечером ее килен увезла воз сухих березовых дров, свалила во дворе Азамата.
Взвизгнув от негодования, Сажида поспешила к мужу, но Ильмурза вздыбил бороду, затопал ногами:
— Сама виновата: ах, грех, ах, Кахым! А я что поделаю с этой настырной молодухой?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вбил ноги в валенки, надел шубу и отправился в мечеть к утреннему намазу.
Сидя около ровно дышащего во сне Азамата, Танзиля думала: «Чего это вековать мне в чужих стенах, в доме свекра? Здесь хоть и покалеченный, но живой Азамат, и я ему нужна. Свяжу с ним свою судьбу. Хватит мне ютиться у стариков, стану жить своим домом, хоть и впроголодь, хоть и полунищей. Лишь шайтан мыкается без надежды, потому так и злобствует. А я надеюсь, что Азамат поправится, подобреет, война закончится, и мы с ним проживем жизнь счастливо».
