Прислушавшись, Кахым начал медленно переводить, а кое-что и присочинять тут же, на свой манер. Но искренне:
Герой, хай, герой Кутузов Прошел и огонь, и воду. Полководец, хай, Кутузов — Великий батыр, Хай, батыр. Французскую нечисть громит; Страх на врагов наводит. Полководец, хай, Кутузов — Великий батыр, Хай, батыр. Россия, хай, широка, славна, Мать-Россия к нам добра. Полководец, хай, Кутузов — Великий батыр. Хай, батыр. И солдаты все — герои, Дружно бьют врага. Полководец, хай, Кутузов — Великий батыр, Хай, батыр. Михаил Илларионович от умиления всхлипнул, слезы текли по его морщинистому лицу.
— Наградить! Сам проследи, голубчик, чтоб ни одного отличившегося не забыли, — попросил он Кахыма и повернул лошадь к своему дому.
Через час Коновницын принес фельдмаршалу черновик боевого донесения: французы потеряли свыше двух с половиной тысяч солдат и офицеров, русские примерно одну тысячу, наши потери еще уточняются… Захвачено 36 пушек, 50 зарядных ящиков, знамя.
— Что ж, посылайте, голубчик, императору и в военное министерство, — распорядился Кутузов. — Все правильно. Удачная пред-ва-ри-тель-ная схватка.
— Леонтий Леонтиевич негодует, что ему по вашему приказу пришлось вернуть войска на двенадцать верст назад, на исходные позиции, — подчеркнуто бесстрастно заметил Коновницын.
— Пускай негодует, пускай доносит. Баталия пред-ва-ри-тель-ная… — и старец закрыл глаза.
Петр Петрович бесшумно вышел.
Михаил Илларионович погрузился в глубокие размышления: «…Немудрено было Мюрата разбить при Чернишне, но надобно было разбить дешево для нас. Первый раз французы потеряли столько пушек и первый раз бежали как зайцы».
14
Двадцать второго октября 1812 года прапорщик Языков с разведывательным казачьим разъездом беспрепятственно въехал на окраинную улицу Москвы. Бездонная, могильная тишина и страшила, и завораживала его. В полуразрушенном доме казаки нашли старика хозяина, привели к офицеру.
— Грохотали вчера и сегодня утром взрывы там… — он показал в сторону Кремля. — А потом все затихло.
Языкову не отказать в удали, и он велел казакам ехать вперед. Сгоревшие и растащенные на дрова дома уныло отмечали линии улиц. Смрадно несло пеплом с пожарищ. В колокольнях разграбленных французами церквей свистел забубенный ветер.
Цокот и стук копыт казачьих коней прозвучал для уцелевших москвичей праздничным благовестом, они выглядывали из погребов, сараев, осмелев выбегали, смеясь и рыдая, бросались к казакам.
Казаки Языкова доскакали до Кремля. Иван Великий сиял как золоточеканный шлем былинного русского богатыря, но стены кое-где были подорваны.
Москва была пуста. Французы ушли.
— Надо известить фельдмаршала Кутузова, — веря и не веря глазам своим, ликующе воскликнул Языков.
Но Михаил Илларионович знал еще три дня назад, что исход Наполеона из Первопрестольной начался.
Первый рапорт он получил от вездесущего и всезнающего Сеславина — его разведчики и сами видели, и от пленных французов узнали, что неприятель выводит войска на Калужскую дорогу.
Затем, нарушая всяческий военный этикет, к верховному вбежали генерал Коновницын и полковник Толь:
— Ваша светлость, свершилось — Наполеон покинул Москву!..
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Их глаза сияли счастьем, губы дрожали — закаленные в боях ветераны готовы были вот-вот разрыдаться.
— Да верно ли это?
— Верно, ваша светлость, верно! Прискакал адъютант генерала Дохтурова Волконский.
— Зовите сюда, — приказал фельдмаршал.
Изнемогший от бешеной скачки по ночным проселкам Волконский сперва запинался от волнения и усталости, затем начал говорить связно: да, разведчики видели, как из Москвы в ночь на девятнадцатое октября выходили и выходили полки, батареи, обозы на Калужскую дорогу. Шагали пехотинцы, трусили мелкой рысцой кавалеристы, скрипели колеса бесчисленных телег с награбленным в Москве добром.
— Генерал Дохтуров перепроверил первые донесения разведчиков? — строго осведомился фельдмаршал.
— Так точно, ваша светлость, был послан офицерский разведывательный пикет. Видели воочию — армия движется на Пахру, на Калугу.
— Слава Богу! — Кутузов осенил себя тяжелым крестом, рухнул на колени перед иконами в красном углу. — Господь, породивший меня на свет, ты услышал наши моления, ты сжалился над нашими слезами… Россия спасена. Благодарю Тебя, Боже всесильный и всемогущий!
Коновницын, Толь и денщик помогли плачущему старцу подняться, усадили в кресло. Денщик сунулся было к нему с кувшином и тазом для умывания, предварительно встряхнув и без того тщательно вычищенный мундир, но фельдмаршал оттолкнул его и, как был в халате на заячьем меху, обратился к Коновницыну:
— Петр Петрович, голубчик, если Наполеон идет на Калугу, то, следовательно, надо его остановить перед Малоярославцем. Распорядитесь!
«Ему и карта не нужна — все помнит и все видит единственным глазом. Какое величие ума и сердца!» — с теснящим грудь благоговением подумал Коновницын.
— Дохтурову оборонять Малоярославец. Усилить его части четырьмя казачьими полками Платова и двумя башкирскими полками. В Москву отрядить корпус Кудашева — пусть спасают то, что еще можно спасти от мародеров, наводят порядок.
— Слушаю.
Передовым в корпусе князя Кудашева шел полк майора Лачина, офицером связи был здесь Кахым.
Поруганный, в пепелищах и развалинах вечный город встретил джигитов не хлебом и солью, как полагалось бы по обычаю, и не песнопениями, а горем осиротевших бездомных детей, слезами вдов солдатских и матерей, потерявших своих сыновей.
По Калужской дороге еще тянулись тяжело нагруженные награбленным у москвичей имуществом фуры. Вокруг поспешно шагали французы, напялившие на себя меховые шубы и даже женские салопы на меху, похищенные из брошенных московскими барами особняков.
Майор Лачин послал вдогонку с двумя сотнями Буранбая, а сам с оставшимися джигитами поскакал к Кремлю. К счастью, дожди подмочили фитили фугасов и мин, и взрывы разрушили в кремлевской святыне лишь Арсенал и кое-где стены, обрушилась с одного боку Никольская башня. Начались пожары в Грановитой палате и соборах, но, по указанию Лачина и Кахыма, джигиты быстро справились с пламенем. Майор выставил охрану вокруг кремлевских дворцов, церквей, монастырей.
Онемевшие при французах колокола церквей звали верующих на молебны в честь избавления столицы от власти наполеоновских хищников и грабителей.
— Война, битва, ну ладно, это я еще понимаю, — возмущался Кахым, — но взрывать кремлевские дивные храмы, дворцы, — что за варварство! Я мусульманин, но русскую церковь не оскверню. Но это же европейцы!
— Вся низость Наполеона проявилась в этой жалкой мести, — согласился с ним Лачин.
— Хочу съездить к старшине Буранбаю, — обратился к майору Кахым.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Да, да, посмотрите, что там делается, а если понадобится, то и помогите, — обрадовался Лачин.
Кахым в сопровождении ординарца поехал размашистой рысью к заставе. То и дело приходилось объезжать на улицах завалы из обрушившихся стен каменных дворянских особняков, из полу обгорелых бревен деревянных домов, раскатившихся по мостовой. Всюду лежали груды мусора, грязи, навоза от французских лошадей.
