готов отказаться от своей доли в фабрике. Поэтому в интересах предприятия приходилось договариваться.
Только вечером, когда он снова сидел один в рабочем кабинете на вилле и заглушал свое горе красным вином, то понял, что находится на неверном пути. Он не мог заставить Мари. Она должна была вернуться к нему по своей воле. Все остальное было бы бессмысленным.
«Чего она хочет? – спрашивал он себя в отчаянии. – Я попросил у нее прощения. Я готов уволить фрау фон Доберн. При определенных обстоятельствах я бы позволил Лео играть на фортепиано… Только эта проклятая выставка – она могла бы избавить меня от нее. – Он сделал несколько попыток написать письмо Мари, но каждый раз останавливался и бросал скомканные листы в корзину. – Китти, подумал он. – Она должна мне помочь. Почему я раньше не подумал о ней?»
Завтра он позвонит ей из бюро. Это решение придало ему твердости, чтобы наконец-то лечь в постель. Ему была ненавистна общая спальня, в которой теперь приходилось ночевать одному. Кровать, другая сторона которой была нетронута, тишина, холод, взбитая подушка на ней. Он так сильно скучал по Мари, что не знал, как жить без нее дальше.
24
Я должна была знать, подумала Мари. Ей было стыдно, ведь она сама сделала этот безрассудный шаг. Интересно, что подумали о ней люди, когда сегодня утром она одна пришла на мессу в церковь Святого Максимилиана. Она не села на семейную скамью Мельцеров, которая находилась спереди в правом углу второго ряда. Она не чувствовала вправе это сделать и села на одну из задних скамей с левой стороны нефа. Из своего укромного места она видела скамью семьи Мельцер, на которой сидели только три человека: Алисия, Пауль и Серафина фон Доберн.
Почему Мари так смутила такая рассадка? Гувернантка и раньше ходила с ними на мессу и сидела на этой скамье с Додо и Лео. Но сегодня близнецов здесь не было, Ханна посещала мессу с детьми в Сент-Ульрихе и Афре – это была идея Китти, чтобы избежать осложнений. Серафину же тем временем повысили до экономки, и она сидела рядом с Паулем. Теперь она заняла место Мари.
Пока орган играл прелюдию, а церковник закрывал двери церкви, Мари боролась с желанием выбежать наружу. Зачем она вообще пришла? Уж точно не из-за набожности, которую из нее основательно выбили в приюте. Нет, у нее была безумная идея поговорить с Паулем после мессы. Чтобы прояснить недоразумения. Объясниться, попытаться найти с ним взаимопонимание. Или просто… увидеть его… посмотреть ему в глаза. Показать ему, что ее любовь не умерла…
Но это было не то место и не то время. Когда священник и церковные служители вошли и началась месса, она почувствовала на себе любопытные взгляды знакомых со всех сторон. Вот она, глядите, Мари Мельцер. Кухонная служанка, поднявшаяся до положения хозяйки. Ее счастье длилось всего несколько лет, но теперь оно закончилось. Жаль ее, но так должно было случиться. Пауль Мельцер заслуживал лучшей жены, чем девушка из приюта.
Да, с горечью подумала она. Пусть Серафина обеднела, но семья у нее знатная. Полковник фон Зонтхайм, ее отец, погиб на войне за отечество. Обедневшая дворянка и богатый владелец фабрики – это было более подходящее сочетание.
Она снова посмотрела вперед и увидела, что Пауль наклонился к Серафине и что-то, улыбаясь ей, шепнул. Серафина покраснела, отвечая ему.
Бессильная ревность, как парализующий яд, охватила Мари. Ушла – место освободилось, думала она. Ты сама виновата, ты бросила его, отказалась от него. Неужели ты думала, что Паулю Мельцеру будет трудно найти кого-то еще? Он богат, красив, он может быть невероятно обаятельным… Дамы, мечтающие о замужестве, будут бороться за него, как только он разведется.
Он думал о разводе? Дошло уже до этого?
Мари нашла в себе силы дослушать мессу до конца. Древние латинские тексты помогали ей, действовали успокаивающе на разум, защищали от буйства чувств. Как только началась органная постлюдия, она быстро встала, протиснулась мимо сидящих рядом с ней и одна из первых направилась к выходу. Она очень надеялась, что ни Пауль, ни его спутницы не заметили ее присутствия. Это было бы слишком неловко.
Мари взяла извозчика, чтобы как можно быстрее уехать от церкви. Доехав до дома на Фрауенторштрассе, она незаметно поднялась по лестнице, при этом стараясь не привлекать внимания Гертруды, которая работала на кухне, скинула пальто, сняла сапожки и села за рабочий стол.
«Что ж, – думала она упрямо, потирая озябшие руки. – У меня есть моя работа, он не сможет отнять ее. И у меня есть дети. Плюс Китти. Гертруда. Я могу жить и работать в этом милом маленьком домике. Даже если я потеряю Пауля – у меня еще так много останется… Пусть он будет счастлив с другой… Я желаю ему этого. Да, я действительно хочу, чтобы он был счастлив. Я люблю его… Я люблю его…»
Мари смотрела в окно и следила за игрой осеннего ветра, который срывал последние листья с ветвей бука. Ей нужно работать, подумала она. Работа поможет забыться. Она повернулась к рабочему наброску для клиентки – рисунку широкого распашного пальто с меховой отделкой. Воротник был простым, без меха. К нему прилагалась маленькая бархатная шляпка, вытянутая в форме цилиндра – видимо, по последней моде. Возможна, она предпочла бы модель с вывернутым ободком и меховой оторочкой в качестве изюминки? Она нарисовала несколько вариантов, отбросила их, внесла изменения, обдумала и поддалась новым идеям.
– Но мама. Мы уже подробно обсуждали эту тему.
Мари остановилась и прислушалась. Вчера вечером Тилли приехала из Мюнхена, чтобы провести несколько дней на Фрауенторштрассе. Она была очень уставшей, поела совсем немного и тут же удалилась в свою комнату наверху под крышей. Бедная Тилли. Похоже, ей было нехорошо, а теперь еще и Гертруда на нее напала.
– Мое дорогое дитя, на правду нельзя закрывать все время глаза. Я так надеялась, что ты наконец образумишься.
Мать и дочь, похоже, находились внизу, в гостиной. К сожалению, в доме все звуки легко распространялись, и громкий голос Гертруды без труда проникал через стены.
– Пожалуйста, мама, я не хочу об этом говорить.
– Я твоя мать, Тилли! И я не буду скрывать своих чувств. Ты хоть раз смотрела на себя в зеркало? Ты выглядишь, как страдающий Христос. Круги под глазами, острый нос, впалые щеки. Мне больно на тебя даже смотреть.
– Тогда не смотри.
Мари представила, как Гертруда возмущенно вздохнула и уперла руки в бока.
