— Мы потерпим! — закричала она.
И, махнув нагайкой, ускакала к юртам, на которых болтались черные тряпки.
А в это время на посадочную площадку в Кхаре уже садилась первая транспортная машина. На фюзеляже и на крыльях самолета были красные кресты и опознавательные знаки СССР. Двадцать четыре солдата гарнизона — в белых курточках и полупогонах с серебряными вензелями — вскинули карабины на караул. Капельмейстер взмахнул палочкой, маленький оркестр играл «Интернационал». Володе сдавило горло, — наверное, бессонные ночи дали себя знать.
Под звуки «Интернационала» в самолете открылась дверца, бортмеханик выбросил алюминиевую лесенку. Тод-Жин и секретарь ЦК стояли неподвижно, приложив руки к козырькам.
И если гром великий грянетНад сворой псов и палачей,Для нас все так же солнце станетСиять огнем своих лучей.
Русские доктора и докторши, совсем обыкновенные, словно в Воронеже или в Лебедяни, в мятых пиджаках, плащах, с баулами, портфелями, чемоданами, пели, построившись возле машины. Они не знали, что такое почетный караул, вернее — не понимали, что их может встречать почетный караул. И когда седенький поручик, печатая шаг и высоко выбрасывая ногу, повел своих солдат мимо гостей, те даже остолбенели на мгновение, а профессор Баринов, приняв рапорт, сказал вежливо:
— Благодарю вас! Очень рад.
Солдаты ушли, пожилой доктор с брюшком, в вязаной жилетке, Шумилов, осведомился у Володи:
— Это что же, и есть очаг эпидемии?
Другой, помоложе, пожаловался:
— А меня, знаете, кажется, укачало.
Молоденькая докторша сказала доктору Васе:
— Супу горячего до чего хочется! Я в Москве четыре дня не успевала пообедать, и в воздухе все сухомятка. Здесь нас кормить не собираются?
Кормить собирались. «Мадам повар» за ночь сделала все, что было в ее силах. А дед Абатай ей помогал, и бывший шаман Огу месил тесто. Столы были поставлены здесь же, возле посадочной площадки. Слушая Володю, Аркадий Валентинович Баринов с удовольствием ел горячий борщ. И, глядя сбоку на худое лицо профессора, на его старомодную эспаньолку, на сломанную дужку очков, на морщинки у глаз, Володя думал о том, что не было в двадцатом веке эпидемии чумы, с которой бы не боролся этот сухонький, маленький, жилистый старичок. Эту руку пожимал Гамалея в Одессе, Заболотный в Индии и Монголии; этот старичок знал Деминского, он лечил заболевших чумой в Маньчжурии и едва не умер во время астраханской эпидемии. Он работал в лаборатории чумного форта неподалеку от Кронштадта, он знал доктора Выжникевича, и он похоронил его, так же как похоронил Шрайбера. И не сдался. В свои семьдесят лет он опять на чуме.
— Так, так! — кивал головой Баринов, слушая Володю. — Так, понимаю, так…
Пока докторов, медицинских сестер, санитаров кормили, пришла вторая машина, с оборудованием, потом третья. Тысячи жителей Кхары стояли кольцом вокруг посадочной площадки, переговаривались из уважения к удивительным гостям шепотом, но так как шептались все, то было похоже, что шумит ветер. Шептались главным образом о Володе. Это он — такой могучий человек, что стоило ему захотеть, и сюда прилетели эти огромные машины. А старый шаман Огу протискивался от человека к человеку и шипел:
— Он все может — великий советский доктор Володя! Я недаром согласился ему помогать. Он долго просил меня, и я согласился. Скоро я научусь от него всему, верьте мне!
Вечером Володя с саратовскими чумологами был уже на месте центра очага эпидемии — в Джаван-Илире. Баринов, Тод-Жин и Устименко ехали рядом, «три богатыря», как, усмехнувшись, сказал Аркадий Валентинович. А сзади в молчании ехали другие доктора, санитарки, фельдшера, медицинские сестры, дезинфекторы со своим громоздким хозяйством — гидропультами, автомасками, бутылями, бидонами, и когда Володя оглядывался, ему казалось, что это движется непобедимая, дисциплинированная, хорошо вооруженная, умелая армия. И испытывал чувство гордости, что он тоже солдат этой армии.
Метров за триста до первого очага, когда в розовом предзакатном небе уже ясно виднелись зловещие черные тряпки над юртами, Баринов приказал «одеваться», и это тоже напоминало Володе военную команду — протяжное «о-де-ва-ать-ся!». Вроде — «в атаку!».
Люди спешились, стали натягивать резиновые сапоги, комбинезоны, завязывать тесемки, помогали друг другу без шуток, молча. И эта собранность, спокойствие в который раз нынче напомнили Володе армию.
— Эх-хе-хе, — вдруг похвастался Баринов, — вот, знаете, никак не думал, что умею еще в седле сидеть. И копчик не болит, как бывало в молодости.
Ведя коня в поводу, сердито добавил:
— А борща не следовало переедать. Сколько раз зарекался — не злоупотреблять жирным…
Юрты с черными тряпками на шестах делались все ближе и ближе; рядом с Володей, хрипло и жалобно мыча, бежала недоенная корова, Баринов ей сказал:
— Брысь ты, корова! Мы же доить не умеем!
Голос его из-под респиратора прозвучал глухо. Софья Ивановна и Туш рядом стояли у первой, большой юрты. Они обе едва держались на ногах от усталости. Выслушав Солдатенкову, Баринов приказал ей и Туш отправляться на отдых; и тут Володя опять услышал, как штатский профессор умеет по-генеральски приказывать. Лагерь для врачей уже разворачивал «квартирмейстер» отряда доктор Лобода. Там были палаточные домики, лаборатории и склады. Было и озеро и красивые скалы Кик-Жуб. Но, несмотря на то, что все там к ночи было приготовлено, никто из врачей, сестер, санитаров не спал. Высвечивая темные, мертвые юрты карбидными и электрическими фонарями, люди выносили трупы, убирали и дезинфицировали помещения, кормили и поили больных, выслушивали легкие, сердце, пульс, ждали указаний Баринова и его старшего помощника Шумилова. Белые фигуры медиков — в респираторах, в очках-консервах, в резиновых сапогах — двигались неуклюже, но неслышно; стоны и бормотанье больных смешивались с негромкими, глухими голосами врачей, с шипением гидропультов, с унылым шелестом зарядившего с полуночи дождя.
В противочумных костюмах было жарко, липкий пот заливал лицо, спину, плечи, руки в перчатках с трудом удерживали шприц, даже стетоскопом неудобно было пользоваться. Кровь толчками била Устименко в уши, к утру стала кружиться голова, но Баринов держался, как же мог сдать Володя?
Всю долгую ночь они ездили от кочевья к кочевью, отделяли больных от здоровых, мерили температуру, вакцинировали, распределяли юрты — где быть изолятору, где варить пищу, где содержать здоровых. Тод-Жин сурово учил измученных, испуганных людей; голос его звучал непререкаемой силой, ему нигде никто никогда не возражал.
В четвертом по счету становище, «проинспектированном» ими за эту бесконечную ночь, Володя первым вошел в юрту, где лежали только мертвые. Наклоняясь, в луче электрического фонарика он видел оскаленные судорогой ровные, еще молодые зубы, закатившиеся глаза, сведенные руки. И здесь, в тишине смерти, ему почудился детский, слабый, едва слышный плач.
— Тише! — велел он санитарам, заливавшим из гидропульта пол безмолвной юрты.
Шагнул вперед и остановился: мертвая мать обнимала и прижимала к груди еще живое дитя. И ребенок слабо бился и плакал, сжатый холодными руками трупа.
Устименко нагнулся. Тод-Жин ему помог, санитар принял ребенка, фельдшерица унесла дитя в другую юрту, где оборудовался изолятор.
Рассвет наступил сырой, невыносимо душный, степь застилала пелена дождя. Баринов сидел под брезентом-навесом, разбирался с картой пораженного эпидемией района. Рядом радист настраивал рацию, вызывал базу экспедиции Кик-Жуб — доктора Лободу. Респиратор у Баринова висел на груди, очки-консервы он положил в карман, капюшон откинул на спину.
— Устали? — спросил он Володю.
— Нисколько! — молодцевато ответил Устименко.
Сзади подошел Тод-Жин, залез под брезентовый тент, сказал жестко:
— Много горя, да, так. И как это кончить, товарищ профессор, как совсем?
Аркадий Валентинович сильно затянулся, погасил окурок и ответил задумчиво:
— Как врач я должен сказать вам, товарищ дорогой: это горе, этот ужас можно ликвидировать только при помощи государственного переустройства. В Советском Союзе больше нет чумы, как нет оспы, нет многих эпидемических болезней. А еще так недавно, на моей памяти, в России ежегодно умирало от оспы сорок тысяч человек и не менее двухсот тысяч оставались калеками — слепыми, глухими, в общем, нетрудоспособными.
— Я — Стрицюк! — радостно заорал радист. — Я — Стрицюк! Товарищ Лобода, давайте нам термометры двадцать штук, ведра эмалированные, багор пришлите и это…
Шевеля губами, Стрицюк глядел в блокнот, потом повернулся к Володе, сказал:
— Не выговорить, товарищ доктор.
