— Нет, Тимофей Павлович, — остановила Ткаченко. И Тимофей поразился твердости и безоговорочности сказанных ею слов. — Нет, вы пойдете вдвоем, как этого хочет пан Сташек.
Тимофей легонько дотронулся до ее плеча: «Понимаю» — и молча принялся разламывать ящики, выбрасывать из них какие-то незнакомые ему приборы, инструменты, коробки, банки с медикаментами.
— Смотрите, Ириночка, хорошенько смотрите. Есть здесь что-нибудь полезное?
Ткаченко показывала: разве только вот это…
Закончив свою работу, Тимофей немного повеселел. Глюкозы оказался небольшой, но все-таки запас. Он положил одну коробку себе в карман шинели: «Энзе — на крайний случай». Взял одеяло, сделал из него скатку через плечо.
— Если вас найдут раньше, чем я вернусь, товарищ военный врач, приказываю: не ждите меня ни минуты. Помните: раненые нуждаются в самой экстренной помощи. И вы тоже. Этим определяется все. Обо мне не думайте, свой долг я буду исполнять, как полагается, — сказал он, наклоняясь к Ткаченко. Прощаясь, долго держал ее руку в своей руке. У Ткаченко блеснули слезинки в глазах. — Ириночка, все будет хорошо!
И выбрался наружу. Виктор его дожидался, стоя спиной к ветру, снова поднявшемуся с рассветом. Снежные крупки метели набивались в пушистый мех заячьей шапки Виктора.
— Ирена пожелала, чтобы я пошел вместе с вами, — глядя в землю, быстро сказал он.
Тимофей взял его за плечи, повернул к себе. Хотелось ударить, обжечь гневным словом. Но он сдержался.
— Слушай, Виктор, — проговорил Тимофей. — Сейчас не время для выяснения всех наших взаимоотношений. Я обращаюсь к тебе только как к человеку. К сердцу твоему. К совести. Пойми же, пойми: я ухожу, и шансы на спасение всех, включая и самого тебя, повышаются. Уйдем мы оба — оставшиеся погибнут. Без посторонней помощи им не прожить и трех дней. Ты способен на это решиться? У вас здесь есть укрытие, одежда, пища, оружие, огонь. Я ухожу в неизвестность. Помоги Ирине Ткаченко сохранить жизнь тяжелораненым, ей самой, пока я вернусь с людьми или вас найдут сверху. Виктор! Здоровый мужчина не может поступить иначе. Честный человек не может поступить иначе. Верю в твою порядочность, в твое мужество! Мне хочется считать тебя своим братом. Прощай! Нет, до свидания!
Он обнял его.
Виктор не шелохнулся, не произнес ни единого слова, стоял, словно деревянный.
С горки, прежде чем углубиться в бор, Тимофей кинул последний взгляд на разбитый самолет. Метель кружилась, зализывала ямки, воздвигала возле него плотные сугробы.
Уже теперь самолет становился едва различимым в мелкой еловой чаще. Что будет через несколько дней?
Скорее, скорее в путь! Эх, были бы лыжи!..
А Виктор стоял неподвижно все на том же месте, и Тимофею с тяжелым сердцем подумалось, что мало чем этот человек поможет Ирине Ткаченко в борьбе за спасение жизней других.
25
Затеси оборвались одной, особенно большой, с вырубленным в ней косым крестом. Бор, сколько можно было понять сквозь густо летящий снег, простирался и вправо и влево совсем одинаковый. А впереди темнел ельник, похожий на тот, от которого начал свой путь Тимофей.
Потный, усталый, сбив на затылок шапку, он соображал, что означает крест на дереве: начало или конец затесей?
Если конец, то бесполезно истрачена половина дня и нужно немедленно возвращаться, идти в противоположном направлении. Конец. Но поблизости не видно ни зимовья, ни лабаза, нет кедрачей, где могли бы добывать орех. Ельник. Там, без сомнения, протекает лишь небольшой ручей. Что в нем? Когда-то мыли золото? В бору тогда непременно стояла бы избушка старателей. Может быть, она сгорела? Ведь затесям не менее двадцати-тридцати лет. Но нет, стволы сосен не опалены лесным пожаром. Не похоже, что это конец.
А если начало? Тогда невдалеке должна пролегать охотничья тропа, достаточно отчетливая, чтобы летом по ней можно было ехать и без затесей. Теперь же все занесено снегом.
Да и сама тропа, наверно, давно заброшена и заросла мелким мурыжником.
И все-таки надо попробовать ее поискать!
Поглядывая внимательно по сторонам, Тимофей стал приближаться к ельнику. Он знал излюбленное правило таежников: прокладывать тропы по самой кромке бора, на стыке его с ельником или болотом. Сделал несколько сот шагов, и что-то ему подсказало: он стоит на тропе. Может быть, снежный покров здесь вгибался еле заметной лощинкой, может быть, островки соскового подроста местами почему-то казались словно бы рассеченными надвое. И по этим приметам Тимофей готов был пойти. Но опять возникал извечный вопрос всех перепутий: направо или налево?
Он еще вчера принял решение: следовать стоку воды. Ручей вольется в таежную речку, речка — в большую реку, а на большой реке обязательно живут люди. Страшила одна река — Подкаменная Тунгуска. По ее берегу можно пройти сотни километров, не встретив жилья. Но вряд ли так далеко к северу мог уклониться самолет.
Тимофей стоял и думал: в каком направлении течет этот ручей? Настолько ровными представлялись здесь бор и ельник, и так обманчиво искажала близи и дали метель, что, полагаясь только на внутреннее чутье, можно было жестоко ошибиться.
А времени терять нельзя. Да и силы беречь нужно. Болит нога…
Точнее всего ответит, куда он течет, только сам ручей. И Тимофей пошел его разыскивать, кляня ломающиеся под снегом моховые кочки, которыми был усеян ельник.
Как и вчера, он спугнул рябчика. На большую добычу. рассчитывать было трудно, и Тимофей взял его с первой пули. Выстрел всполошил целую стайку, рябчики завидными целями расселись вокруг.
«Дичь сама просится в руки, на, охоту не надо, времени терять», — подумал Тимофей, сбив еще двух птиц и соображая, что в нагане у него остается только четыре патрона. Пусть это пока будет тоже неприкосновенный запас.
Он прицепил убитых рябчиков к поясу, как это делывал мальчишкой, и побрел дальше.
Ему повезло. Ручей кипел наледью, и по ее рубчатым наплывам Тимофей без труда определил, в какую сторону он течет. Идти нужно направо.
Невыносимо терзал голод. Рябчики, болтающиеся на боку, еще больше его разжигали. Но Тимофей приказал себе: сделать привал не раньше наступления полной темноты. Тогда уже все равно ценить время нечего.
Тимофей брел, придерживаясь еле заметных признаков тропы, а там, где они совсем исчезали, заламывал на всякий случай вершинки молодых сосенок. Когда придется идти сюда с людьми, это будет дополнительной метой, все равно как затеей на деревьях.
По самым приблизительным расчетам, до глубоких сумерек Тимофей проделал около двадцати километров. И вышел к неширокой таежной речушке. Сколько придется тащиться по берегу этой речки? Ни единого свежего следа человека ему не встретилось.
Близ устья ручья когда-то стоял охотничий балаган, сооруженный из лиственничного корья. Теперь он обрушился. Сгнила, изломалась кора, но опоры, на которых она держалась, остались. Похоже, что возле балагана лежат под снегом обрубки сухостоин, из каких обычно складывают ночные костры — «нодьи». Лучшего места для привала не сыскать.
Тимофей разгреб, растолкал ногами толстые наметы снега, выворотил из-под них бревна и горько вздохнул. Припасенные здесь давно, они издрябли, пропитались осенними дождями и теперь покрылись коркой льда. Гореть не будут.
— Вот как в тайге без топора! — с досадой пробормотал Тимофей. — Полно дров, а согреться нечем.
Он приподнял обломки коры. Под ними оказались сухие пихтовые лапки, по-видимому, постель когда-то ночевавшего здесь охотника. Если пустить в дело опоры, поддерживавшие корье, можно разжечь приличный, хотя и недолгий, костер.
Тимофей повеселел. Ничего, что потом остаток ночи придется просидеть в темноте и на морозе, прислонясь спиной к дереву. Можно положить на снег куски коры, а плечи прикрыть одеялом.
Распределив, как самый отчаянный скупец, свои запасы сухого топлива, Тимофей бережно чиркнул спичкой. Засветился маленький, ласковый, огонек. Красноватое пламя быстро побежало по тонким пихтовым лапкам. И сразу же точно черным пологом отгородилась от костра вся остальная тайга.
Беречь следовало и топливо и время. Пока пылает дружный огонь, нужно успеть просушить портянки, испечь рябчиков — всех сразу, ведь неизвестно, как сложится обстановка потом, и, может быть, даже часок вздремнуть.
Кое-как ощипав и выпотрошив птиц, Тимофей положил их к огню. Ждать, пока нагорит зола, не хватало терпения. Вздернутые на рогулины портянки сохли быстро, источая струйки серого пара. Голым подошвам ног был приятен сухой жар костра.
Тимофей осмотрел перевязку. Сделанная умелыми руками Ткаченко, она не сбилась, не сползла от долгой ходьбы, но основательно пропиталась свежей кровью.
Рана болела. Жгло где-то в самой ее глубине, словно там оставили свои жала десятки пчел.
