Как неприкаянный, он прошелся по коридору, заглянул зачем-то на кухню, выкурил сигарету на балконе и вернулся в комнату.
Мария сидела перед зеркалом, уверенно манипулируя затейливыми флакончиками, замысловатой формы коробочками, разноцветными тюбиками. Все яркое, красочное, с вытисненными золотом названиями известных европейских фирм. Руки ее так и летали — штрих, черточка, мазок, точка…
Элефантов никогда бы не подумал, что она употребляет краски не меньше, чем вульгарно размалеванные девицы: Напротив, чистое гладкое личико убеждало каждого, что она совсем не прибегает к косметическим уловкам. Вот что значит вкус. И умение скрывать свои секреты. И то и другое у Марии, несомненно, имелось.
Говорить или нет?
Раз, два, три… Не глядя, как хирург инструменты, она безошибочно выбирала то тонюсенькую кисточку, то крохотный карандашик, то пушистый тампончик. Движения быстрые, точные, расчетливые.
Спирька утверждал, что она чрезвычайно расчетлива и практична. Элефантов был уверен в обратном, но ему все чаще приходилось убеждаться: тот болтает не зря и знает Марию гораздо лучше. Ведь сдружилась она с Толяном, имеющим выходы на импортную мебель, именно с началом ремонта!
Совпадение? Но тогда же появились Алик, Саша, Виктор — сантехника, паркет, монтажные работы. И вообще, у нее не было бесполезных друзей, каких-нибудь романтичных мечтателей или мечтательных романтиков. Все они обладали связями и какими-то возможностями. Вот разве что он сам…
Хотя… Эта мысль раньше не приходила в голову, и сейчас он даже вздрогнул. Ведь когда Мария пришла в НИИСАиС, он заведовал сектором и являлся ее непосредственным руководителем! Конечно, невеликий начальник, но всегда мог прикрыть опоздание или неуважительную отлучку, выполнить ее часть работы, представить в выгодном свете перед завлабом и руководством института. Кстати, он и делал все это, а значит, тоже был полезен. Неужели… В НИИ ППИ он уже не являлся начальником, к тому же прошлого хватало, чтобы относиться к Марии не так, как к другим, помогать с расчетами, когда она не укладывалась в срок. Значит, ей не было необходимости пускать его к себе в постель. До тех пор, пока он не защитил диссертации…
Черт побери! Это не совпадение — это продуманная линия поведения, образ жизни, круто замешанный на личной выгоде! Проклятый Спирька кругом прав! «А впрочем, так даже лучше, — мелькнула подленькая мысль. — Если Мария действительно настолько расчетлива, то она будет двумя руками держаться за меня! Ведь то, что я могу для нее сделать, не идет в сравнение с импортным унитазом! И за предложение поехать в Москву должна ухватиться!»
Мыслишка, что и говорить, недостойная. Плевать! Лишь бы Мария была с ним! Цель оправдывает средства? Раньше он так не думал. Изменился? И не только в этом. Он стал другим в тот момент, когда Мария заявила, что не может принадлежать только ему. Этим она перечеркнула образ Прекрасной Дамы, а он сделал вид, будто ничего не заметил. Один компромисс рождает второй, третий… Новый Элефантов мирился с унизительной неопределенностью своего положения и докатился до того, что готов вместо любви довольствоваться расчетливостью! И самое главное — он прекрасно понимал все это, как Понимает очнувшийся после наркоза хирургический больной, что ему ампутировали ногу. Но боль заглушена морфием, и в одурманенном сознании еще теплится надежда, что это только страшный дурной сон, проснувшись, он окажется здоровым и обе ноги, конечно, будут на месте… И ему, бедняге, только и остается пестовать свою сомнительную надежду — ведь больше он ничего сделать не в состоянии…
Говорить или нет?
Мария тщательно красила губы. Сначала темнокоричневой помадой, потом малиновой с перламутровым опенком.
Элефантов почему-то вспомнил, как три года назад во время очередного свидания просил ее вытереть губы: «А то явлюсь домой разрисованным», а она, хладнокровно посмотревшись в зеркальце, спокойно сказала: «Ерунда, еще пара поцелуев — и все сотрется».
Говорить или нет?
— Ну вот и все, я готова.
Лицо Марии неуловимо изменилось, вначале он не мог понять, отчего, но потом взгляд зацепился за одну мелочь: у нее были нечетко очерченные губы, и это ее нисколько не портило, но сейчас помада, скрыв незначительный промах природы, добавила ее внешности микроскопический плюс. Мария хорошо знала цену детали — десятки таких крохотных плюсиков, складываясь воедино, давали ошеломляющий эффект.
Она подошла совсем близко и смотрела в упор, как бы пытаясь разглядеть отражение своих усилий, но ничего не спрашивала, она вообще никогда не интересовалась мнением окружающих о себе. Или делала вид, что не интересуется.
— Ты просто красавица! Красивее тебя в городе нет женщины!
— Есть, есть, — снисходительно проговорила Мария, довольная произведенным впечатлением.
— Для меня нет…
Она так же снисходительно махнула рукой, и Элефантов совершенно ясно понял, что хотя ей и приятно его восхищение, но глубоко не затрагивает и что это не для него она так старательно делала макияж, не для него надела новую кофточку, с кадлевидным вырезом и бюстгальтер, поднимающий грудь. Она стояла радом — ослепительно красивая, нарядная, любезно улыбающаяся, и внешне все было в порядке, никаких поводов для беспокойства, но он чувствовал, что между ними тонкая ледяная пластинка и женщина по ту сторону ее — совершенно чужая, далекая и недоступная.
И он, уже ни о чем не раздумывая, со всего маху ударил в эту преграду: быстро, горячо вывалил ворох слов, в котором перемешались и предложение Калины, и прекрасные перспективы, и его чувства, и преимущества столичной жизни… Он торопился, нервничал, ощущал, что его слова не достигают пели, что не сейчас и не так следовало говорить на столь серьезную тему, видел со стороны себя — взволнованного и растерянного и ее — безразлично-спокойную, и от этого еще больше волновался и спешил, настолько, что даже стал сбиваться, а это было и вовсе ему не свойственно…
Когда он замолчал, заговорила Мария. Вначале спокойно, потом все более раздражаясь и повышая голос, она упрекнула его в том, что он думает только о себе, а у нее есть обязательства перед ребенком и престарелой матерью, бросить которых она не может, да и состояние здоровья не позволяет ей резко ломать жизненный уклад, срываться с места и начинать устраиваться заново в совершенно чужом городе, среди незнакомых людей, и он сам мог бы это понять и не заставлять ее лишний раз нервничать, если бы был более чуткий и испытывал к ней те чувства, о которых столь часто говорит. В конце она уже кричала, и он стушевался, потому что не мог с ней спорить — все аргументы напрочь вылетели у него из головы и возвращались, когда в них уже не было надобности.
Чувствуя себя виноватым, он стал успокаивать ее и успокоился сам, они вместе вышли из дома, на углу у сухонькой старушки он купил ей два букета белых гвоздик, она удивилась, что оба предназначены ей, и он, как мог небрежно, пошутил: «Чтоб крепче любила», тогда она сделала вид, будто отдает цветы обратно, и он не понял, что она хотела сказать этим жестом.
— Все-таки я рад, что тебя увидел, — сказал он на прощанье.
— А я вначале испугалась, — неожиданно призналась она и засмеялась.
Он удивился: во-первых, потому, что по ней это совершенно не было заметно, а во-вторых, чего же пугаться? И он спросил, но она ответила как-то невразумительно, фразой, которая ничего не объясняла:
— Ты пришел неожиданно…
Придя домой и прокручивая в памяти все происшедшее, он понял, что она действительно испугалась его неожиданного прихода, и довольно сильно, раз потом, когда испуг прошел, почувствовала такое облегчение, что даже сказала ему об этом.
Чего же было пугаться? Значит, было чего.
Придавленный тоской, Элефантов выпил снотворного и впал в тяжелый сон до утра. Ему приснилось, что Эдик целует Марию, уверенно, по-хозяйски, прямо у него на глазах, не перенеся такого позора, он вступил в драку, но силы оказались равными, а применять жестокие, эффектные приемы, которые сразу же принесли бы победу, он почему-то не стал.
Проснувшись, он долго думал о Хлыстунове, недоумевая уже в который раз: чем тот мог так расположить к себе Марию? Чем он лучше его, Элефантова?
Не находя ответа на эти вопросы, он испытывал к Эдику все большую неприязнь, временами доходившую до ненависти.
В воскресенье время тянулось еще медленней, а вечер и вовсе оказался бесконечным. Он ходил из комнаты в комнату, не находя себе места.
Дьявольски хотелось увидеть Марию, услышать ее голос, погладить нежную кожу предплечья, уткнуться лицом в ладони… Но она сказала, что будет сегодня занята домашними делами. Девяносто девять процентов за то, что это обычная отговорка, но он предпочитал верить в остающийся один процент.
Элефантов опустился в кресло. В квартире был полумрак, сильно пахло сигаретами. Галина не разрешала курить в доме. Четко высвечивались зеленые цифры на циферблате электронных часов. Нервно прыгали точки, отмечавшие ход секунд. Они уходили быстро. И впустую. Раньше Элефантов считал себя рационалистом и не допускал непроизводительных затрат времени.
