Новый дом для китайской возлюбленной ее мужа.
Не миниатюрный вариант Кулит Керанга, но с каменными львами, которые охраняли его, и с изогнутой крышей из красной и зеленой черепицы, которая в четырех углах завершалась телами драконов – как привет родине Мей Ю. Храм, чтобы поклоняться этой богомерзкой связи. Продолжающееся унижение Лилавати; с таким же успехом он мог бы воткнуть в ее сердце кинжал.
Она чувствовала, как Эмбун, сидящая рядом, наблюдала за ней – глаза ее были похожи на кофейные зерна, – и она снова перевела взгляд на Шармилу, топавшую тут же на толстых ножках, волоча за собой куклу. Она чувствовала также, какое возмущение поднимается в душе Эмбун, это было слышно по ее сопению. Как будто эта крепкая нянька того и гляди лопнет, если не даст волю своему сердцу.
– Меня это, конечно, не касается, – не выдержала Эмбун. – Но как вы только можете это терпеть! Мало того что он затащил эту китайскую девчонку к себе в постель, на ваших глазах! Так теперь она еще и принесет ребенка и не стыдится этого!
Ливавати молчала.
Она бы и рада была ненавидеть Мей Ю, но для этого она была слишком привязана к ней; и дети ее любили за добрый нрав, из нее получилась бы хорошая няня. Скорее она испытывала к ней сострадание, что это нежное создание попало в руки такого похотливца. Хотя сияние ее глаз, свечение ее кожи говорили совсем о другом. Но может быть, ей нравилось, что ее берут насильно и обращаются с ней грубо; у китайцев ведь никогда не знаешь, что они чувствуют.
С берега реки доносились смех и крики Феены и Харшада, они прыгали с причала в воду. По крайней мере один раз он сдержал слово и научил обоих плавать. Но больше ничего.
В последнее время он стал бывать с ними чаще, но не понимал, что требовалось терпение, пока дети привыкнут к нему и почувствуют доверие после того, как он долгое время совсем не замечал их и окатывал переменным душем своего настроения. Им было безразлично, что отец теперь уходил в море не так часто и не так надолго; в их маленьком мире, не смыкающимся с миром отца, это не имело значения.
Он и с Лилавати теперь старался быть приветливым, спрашивал, как у нее дела, иногда дарил улыбкой. Но никогда это не исходило от всего сердца.
Это было не то, о чем она просила богов. Она чувствовала себя обманутой, довольствующейся жалкими крохами, тогда как китайская девушка была осыпана всем тем, о чем Лилавати не только давно тосковала, но что ей полагалось.
Подлую игру затеяли с ней боги, хотя Лилавати делала все, чтобы склонить их на свою сторону.
С тех пор как ее родители умерли, у нее больше не было никого, кроме детей и Эмбун да горстки других женщин в храме Шри Мариамман, но им хватало и собственных забот.
У кого больной ребенок. У кого заячья губа. У кого нужда в деньгах. У кого злая свекровь.
Но не одиночество.
Лилавати растопырила пальцы на подоле своего дорогого изумрудно-зеленого сари и поразглядывала драгоценные кольца, поправила тяжелые браслеты, усыпанные самоцветами.
– Ты права, Эмбун, – ответила она с принудительным холодком. – Это тебя не касается.
* * *
Во все грядущие годы Рахарио будет вспоминать это время с Мей Ю как самое лучшее в своей жизни. Как самое счастливое.
Бурное время его юности, его молодые мужские годы отбушевали; кочевое существование подошло к концу в надежной тихой гавани. Лишь изредка он заглядывал в дом на Клинг-стрит посмотреть за порядком. Торговля золотом и драгоценными камнями, которую он взял на себя после смерти Висванатана, и без него шла привычным путем.
Он бросил якорь в обустроенном по-китайски домике, который построил на берегу реки.
Как пришвартованная лодка, он покачивался на реке своих дней, глядя с веранды домика на зимородков и стрекоз, когда Мей Ю дремала на его согнутом локте, а дитя под его рукой пиналось, будто пытаясь схватить его сквозь покров живота. Когда Мей Ю шила распашонки и башмачки, вышивая их драконами, лотосами и хризантемами, фениксами и головами тигра, он читал по-английски книгу. Иногда он откладывал ее и пересказывал Мей Ю истории по-малайски, массируя ее опухшие ступни; теперь ей были впору те шлепанцы, что он ей привез когда-то. Иногда она, кряхтя, присаживалась на берегу, когда он плавал в реке, и студила в воде ноги с разбухшими венами. Хихикала, когда он брызгался, выходя из воды и помогая ей подняться с ее тяжелым животом.
И когда им хотелось, будь то днем или ночью, они уединялись под шелковым балдахином новой кровати, рядом с которой стояла уже колыбелька, и любили друг друга, осторожно и нежно, укрытые бормотанием реки и шепотом сада.
Он и не знал, что жизнь может быть такой спокойной и мирной. Что счастье не обязательно должно быть опьянением, а иногда спокойно текущим потоком, который переполняет душу.
И он не испытывал нехватки моря; его мир состоял только из все выше вздымающегося небесного купола живота Мей Ю. Из медленно прибывающего океана под ним, пульсирующего в такт двух сердец, в котором росло и развивалось дитя, поторапливая день своего рождения.
* * *
Пустым взглядом Рахарио смотрел с веранды на реку. Глаза его горели; он не мог вспомнить, когда последний раз спал.
Сверток шевельнулся у него на руках; казалось, тельце, завернутое в платок, не весит и пары фунтов – возможно, потому, что сам он превратился в свинец. В камень.
Взгляд его опустился.
Шао дэ, – шепнула Мей Ю, увидев дитя. – Такая крошечка.
Она выглядела как морское существо, которое вынесло в этот мир волной. Преждевременно и все равно лишь после борьбы, которая длилась почти двое суток. Переливаясь из синеватого в пурпурный и бледно-розовый цвет, скользкая от крови и слизи. Сморщенная, как будто слишком долго проплавала в воде. Рот на раздавленном личике раскрыт в беззвучном плаче, который после шлепка повитухи перешел в тоненький, высокий звук.
Теперь, по прошествии нескольких часов, кожа ее приобрела цвет жидкого чая с толикой сливок. Глазки были зажмурены, но можно было предположить, что со временем они примут миндалевидную форму, наверняка такие же черные, как шелковистый пушок, покрывающий головку.
Его дочка.
Тихие шаги приблизились под шорох шелка и звон драгоценностей, и он поднял голову. Лилавати остановилась на изрядном расстоянии от него.
Они молча смотрели друг на друга.
Ее тело было намного сильнее, мощнее, чем тело Мей Ю, которое измучили и растерзали долгие родовые муки. Пока повитуха смазав руки маслом, не приложила дополнительные усилия, чтобы ребенок вышел.
Страдала ли так Лилавати когда-нибудь? Выдерживала ли она час за часом, плача и стеная, кричала ли до тех пор, пока не стало сил даже на крик, только на жалобный писк?
