— Когда karbau сражаются, траву вытаптывают.
А если я спрашивал, не лишило ли мьен присутствия духа бегство их царя, который теперь неизвестно где скрывался, они только пожимали плечами и повторяли свою традиционную крестьянскую молитву: «Сохрани нас от пяти зол и напастей: наводнения, пожара, воров, злых врагов и царей».
Помнится, в беседе с одним из деревенских старейшин я поинтересовался, были ли в жизни мьен какие-либо знаменательные события. Юссун перевел мне его ответ:
— Amè, У Поло! У нашего великого народа когда-то была блестящая история, воистину славное наследие. Все это было записано в книгах, на нашем поэтичном языке мьен. Но однажды наступил великий голод, и все книги сварили, приправили и съели, поэтому теперь мы ничего не помним из своей истории и позабыли письменность.
Полагаю, тут, как говорится, комментарии излишни. Так что я только объясню значение слова «amè», которое было любимым восклицанием мьен; они надо и не надо вставляли это «amè!» в разговор, и вообще-то оно считалось богохульством (хотя и означало всего лишь «мать»). «У Поло», напротив, было весьма уважительным обращением. Они величали меня «У», а Ху Шенг — «До», что было равнозначно обращению «мессир» и «мадонна Поло». Что же касается истории о книгах, которые были «приправлены и съедены», читателей наверняка заинтересует, чем же их приправили. О, у мьен был один соус, их любимая еда, — его использовали так же часто, как и восклицание «amè!». Это была зловонная, отвратительная и совершенно тошнотворная жидкая приправа, которую туземцы выдавливали из протухшей рыбы. Эта приправа называлась nuoc-mam, ею мьен намазывали рис, свинину, цыплят, овощи, вообще все, что они ели. Поскольку nuoc-mam придавал всему свой отвратительный вкус, а мьен охотно ели все, вызывающее у нормальных людей отвращение, если только это было приправлено nuoc-mam, то я поверил и тому, что они могли «приправить и съесть» весь свой исторический архив.
Однажды вечером мы пришли в деревню, жители которой вели себя абсолютно нетипично для мьен: они не были флегматичными и вялыми, а скакали повсюду, носились взад-вперед, пребывая в страшном возбуждении. Поскольку нам попадались только женщины и дети, я велел Юссуну спросить, куда подевались все их мужчины.
— Они говорят, мужчины поймали badak-gajah — единорога — и скоро принесут его.
Ну, такие новости привели в возбуждение даже меня. Я не раз слышал рассказы про единорогов на своей далекой родине, в Венеции: одни верили в то, что они действительно существуют, другие полагали, что это мифические существа, но все относились к ним с нежностью и восхищением. В Катае и Манзи я знал множество людей — обычно весьма пожилых, — кто глотал лекарство из растолченного «рога единорога» для усиления мужественности. Лекарство это считалось редким (его было трудно достать) и непомерно дорогим, из чего можно было сделать вывод, что единороги действительно существуют, но что они и правда столь же редки, как это утверждают легенды.
С другой стороны, легенды в Венеции и Катае были очень похожи, а на рисунках художники неизменно изображали единорога в виде красивого, изящного, напоминающего лошадь или оленя животного, с длинным, острым, спиралевидным золотым рогом, который рос у него изо лба. Почему-то я сразу усомнился, что этот единорог в Ава окажется таким же. Было трудно поверить, что столь удивительное, сказочное, похожее на мечту животное обитает в этих кошмарных джунглях и что оно позволило поймать себя таким дурням, как мьен. Опять же его местное название — «badak-gajah» — переводилось всего лишь как «животное величиной со слона» и звучало не слишком-то обнадеживающе.
— Спроси их, Юссун, как они ловят единорога? Выставляют девственницу, которая приманивает его, а затем хватают?
Он перевел вопрос, и я увидел пустые взгляды мужчин, когда до некоторых из них дошел вопрос, а женщины воскликнули «amè!»; поэтому я не был особо удивлен, услышав ответ. Юссун передал мне, что у мьен просто нет возможности охотиться на единорога таким способом.
— А, — произнес я, — единороги большая редкость, не так ли?
— Ничего подобного. Девственницы — редкость.
— Ну, давайте поглядим, как им все-таки удалось поймать это создание. Не мог бы кто-нибудь показать нам, где единорог?
Маленький голый мальчишка почти энергично побежал впереди нас, ведя меня, Ху Шенг и Юссуна за собой, к полной грязи низине возле реки. Необъяснимым образом посередине нее горела большая куча мусора, а все деревенские мужчины против обыкновения не демонстрировали своей обычной апатии и чуть ли не плясали вокруг огня. Но я не заметил ни малейшего намека на единорога или вообще на какое-нибудь животное. Юссун спросил об этом мальчишку и перевел мне:
— Badak-gajah, подобно быку karbau и змею ghariyal, любит поспать в прохладной грязи. Эти люди рано на рассвете обнаружили здесь одного из них спящим, над поверхностью были видны только рог и ноздри. Они поймали его своим обычным способом. Осторожно подкравшись, обложили это место тростником, бамбуком, сухой травой и подожгли все. Зверь проснулся, разумеется, но не сумел выбраться из грязи до того, как огонь спек ее, а дым быстро заставил единорога потерять сознание.
Я воскликнул:
— Какой отвратительный способ! Разве можно мучить животное, воспетое в стольких прелестных легендах! Следовательно, они схватили его и унесли прочь. Так?
— Не совсем. Единорог все еще там. В грязи под разведенным костром. Запекается.
— Что? — закричал я. — Они запекают единорога? Живьем?
— Эти люди буддисты, а буддистам запрещается охотиться и убивать диких животных. Но их религия не может запретить им считать, что животное задохнулось и затем приготовилось само по себе. Следовательно, они могут есть единорога, не совершая при этом святотатства.
— Есть единорога? Я не могу даже представить себе святотатства ужасней!
Однако когда святотатство было завершено и центр грязной лужи стал твердым, словно гончарное изделие, мьен раскололи его на куски и извлекли запекшееся животное. Я увидел, что это вовсе не единорог — по крайней мере, не единорог из легенд. Правда, у этого зверя действительно имелся один-единственный рог. Но он рос не изо лба, а располагался на его отвратительной длинной морде. В целом животное было поистине отвратительным, оно вовсе не было величиной со слона, хотя оказалось никак не меньше быка karbau. Удивительный зверь не походил ни на лошадь, ни на оленя, ни на моего воображаемого единорога, ни вообще на какое-либо животное, которое я когда-нибудь видел. Его твердая кожа вся состояла из пластин и складок, напоминающих доспехи. Его ноги смутно напоминали ноги слона, но уши зверя выглядели всего лишь маленькими лоскутами, длинная морда имела свисающую верхнюю губу, но бивней не было.
