Еще при дворе про статс-даму Юшкову говорили, что она большая озорница и затейница и как никто умела развлечь государыню в длинные зимние вечера. Еще она отлично стригла ногти на руках и на ногах и царице, и Бирону, и всей семье. Педикюрша очень интимная должность, прямо скажем. Говорили еще, что… ладно, хватит сплетничать!
Царский двор – это фабрика домыслов. Позднее некий господин Х. насочинял «Своеручные записки» или «Мемуары» и упомянул в них выпуклые подробности. Мы не можем проверить, что здесь правда, что ложь, но, конечно, поминаем каждую деталь за колоритность.
В обращении госпожа Юшкова была доброжелательна, языком проста и грубовата. Николь и сама не заметила, как перешла на русский язык. Юшкова пришла в восторг.
– Да как ты славно говоришь-то, красавица! И речь у тебя округлая, сама катится, ровно бусины. Матушка государыня таких говоруний по всей России ищет, а ты сама явилась. Через неделю сведу тебя во дворец, представлю матушке Анне Иоанновне. Все получишь, и благорасположение и деньги.
Николь улыбнулась благодарно. На беду себе она не понимала, что ее за глаза брали в штат шутих. Обрядят тебя, голубушку, в разноцветный парик, платье из лоскутков и иди, кривляйся на радость государыни. А почему бы нет? Лакоста тоже иностранец, и Педрилло, а здесь француженка по мужу, шведка по отцу и русская по матери.
5
А теперь последуем за каретой, которая только что пересекла мост через речку Мью и покатила дольше по Невской першпективе. Карету предоставила Матвею Варвара Петровна, но прежде учинила племяннику сущий допрос.
– Это зачем тебе карета понадобилась? Ты всегда верхами ездишь. Уж не надумал ли мамзель свою катать?
Примечательно, что Матвей на теткины выпады по поводу некой красотки-мамзели не отвечал ни слова, но Варвара Петровна поймала правильную ноту и теперь изо дня в день сочиняла только ей слышимую мелодию.
– Ладно, поезжай. Велю конюху тебе смирных лошадей впрясть. Ты не смотри, что Рыжая неказистая с виду. Она очень достойная кобылка, и неприятностей с ней никаких не предвидится. Ну что ты молчишь?
Матвей, стоя перед зеркалом, закручивал щеткой буклю над ухом. Проклятый локон никак не хотел ложиться ловко. Давно пора было выбросить эти обноски и заказать новый парик, да все как-то недосуг.
– Ты сердишься на меня, что ли? А как прикажешь себя вести, если любимый племянник ведет себя непотребно. Влюбился – женись. Но сделай все подобающе. Можешь не посылать в семью сватов, теперь новое время, но с родителями девицы познакомь! Обсудить надо все толком. Приданое – вещь очень серьезная. Хотя сейчас все с ног на голову. Иногда достойные боярышни за таких проходимцев замуж выходят, что не приведи господь. Но ты-то не проходимец. Приведи деву в дом. Представь по правилам.
Матвей послюнявил пальцы, прихлопнул непослушную буклю и отвернулся от зеркала. Что мог он ответить тетке? Что возлюбленная его как раз «темная лошадка» и есть, что он подозревает ее во многих грехах, но готов перешагнуть через все, только бы Николь была рядом и дарила ему свою нежность. Он поцеловал Варвару Петровну в обе щеки и выбежал вон.
Сегодня ему предстоял важный разговор. Он узнает, наконец, любовь ли привела мадам де ля Мот в его объятия или что-то другое. Что-то другое – это чужая воля, чья-то непонятная игра, в которой Николь – кто? В шахматах Матвей ничего не смыслил, но названия фигур знал. Понятно, что она не ферзь-королева, но и не наивная пешка, надо полагать.
Теперь они ехали в карете, Николь, сцепив пальцы в замок, положила ему на плечо руки и нежно дула в непослушный локон, а потом со смехом стала покусывать мочку уха.
– Почему мрачен мой рыцарь?
– Нам надо поговорить.
– И поговорим. Но вначале поцелуй меня. Иль разлюбил? Нет, нет, я по глазам вижу, что нет.
Какой там «разлюбил»? Ах, кабы можно было в книге записать ноты, чтобы они сами запели прямо с листа. И пусть струны кифары наигрывают что-нибудь нежное из Глюка.
Николь отерла губы после поцелуев.
– Куда мы едем?
– В луга. Ты же сама хотела, чтобы мы, как тогда, гуляли по тропочке и ты собирала бы полевые цветы.
– Так мы только что проехали луга. Цветы можно было собирать у Адмиралтейства. Не хочу в луга. Хочу в твой дом, в наш дом.
Карета вдруг остановилась. Сейчас бы сказали – «пробка», оказывается, и в восемнадцатом веке существовали заторы на дорогах. А случилось обычное для того времени происшествие. Под колеса роскошной кареты, с гербами, точеными стеклами и позлащенной отделкой попал какой-то нищий, а ехавший навстречу мужик не совладал с лошадью и перевернул воз сена, который совершенно перегородил улицу. Как не мало было движение, в «пробке» уже собралось несколько возков и колымаг. Вокруг собралась толпа, стояли, отплевывались от сенной трухи, выуживали из волос стебли сухого клевера и прочей травы и галдели на разные голоса.
Несчастный был еще жив. Неприлично заголенными выглядели его тощая, поврежденная колесами грудь, струпья на босых ногах. Бог знает, кем он был. Может, прибившийся к богадельне странник, которого нужда гнала на улицу просить подаяние, или посаженный за долги, которого по обычаю выпускали из тюрьмы, дабы узник «своими руками» искал себе пропитание. А как его найдешь-то? Красть нельзя, в работу никто не берет, оставалось только нищенство. Уголовные арестанты отличались от прочих только тем, что выпускались на улицы в кандалах и цепях. На этом страдальце никаких цепей не было. Матвей вышел из кареты, Николь потянулась было за ним.
– Нет, это не для твоих глаз. Оставайся в карете.
Она послушалась, убрала ногу с подножки, но дверцу не закрыла и все тянула шею, чтоб рассмотреть происходящее. Розовый шарф ее трепетал на ветру.
В толпе уже прекратили ругать толстого, в бархатном кафтане кучера. Громче раздавались сердобольные голоса, предлагавшие отнести раненого в ближайшую богадельню. Он, бедный, уже и стонать не мог. Кучер так и не слез со своего сиденья, таращился на всех сверху, только голову опускал все ниже, желая сжаться в комок. Если б ехал он не порожний, а вместе с барином, то не посмел бы остановиться, так и промчался бы мимо поверженного нищего. А здесь христианские чувства взяли верх и он, на беду себе, придержал лошадей. А тут еще воз с сеном! Теперь неприятностей не оберешься.
Матвей не мог оторвать взгляда от поверженной на мостовой фигуры. Все, кажется, отмучился, испустил дух. Князь истово перекрестился. Если бы он не следил так внимательно за умирающим, а повернул бы голову направо, то встретился бы глазами с обомлевшим от удивления агентом Петровым. Последнего поразил не столько князь Козловский, сколько его спутница, очаровательная незнакомка из Данцига. В первую минуту Петров даже потерял бдительность, вылез из толпы вперед, но быстро опомнился и спрятался за фигуру торговца пирогами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
