его костюме, потому что впоследствии мне уже ни разу более не приходилось видеть Левитова таким нарядным. Каждый жест, каждое движение его обличало, что он как-то стеснялся, что ему чувствовалось не по себе в этом новом блестящем платье. Да и платье-то сидело на нем как-то мешковато и неловко, — топорщилось, морщилось… Левитов смотрел очень серьезно, держался необыкновенно прямо, даже как-то торжественно, но очевидно было, что эта искусственная напускная торжественность сильно угнетала его. Видимо, он тяготился всем — и своим новым платьем и серьезностью или даже до некоторой степени официальностью своего визита. В то время, пока С., со свойственною ему шумною, трескучею болтливостью, распространялся о причине, приведшей их ко мне, Левитов большею частью отмалчивался, покашливал, поминутно протирал очки и сидел в кресле с таким видом, как будто он был жертвой, ведомой на заклание. Судя по первому взгляду, я мог заключить, что в ту пору здоровье Левитова было уже сильно расшатано, что жизнь не пощадила его и помяла порядочно. Глаза были красные, воспаленные, лицо худощавое, грудь впалая, и голос слабый, надтреснутый…
Из витиеватого, многоглаголивого сообщения С. оказалось, что в Петербурге скоро явится новое иллюстрированное еженедельное издание («Сияние»), что издатель предложил Левитову быть редактором, что поэтому надо составить свой кружок, что они пришли звать меня в сотрудники и т. д. Потом уже выяснилось, что С. внушил Левитову, что он сам должен непременно путешествовать по литераторам и приглашать их в сотрудники. Понятно, что вследствие такого внушения он на несколько дней сделал Левитова несчастным человеком. Левитов должен был облачаться в нарядный костюм, как в мундир, и с официальной торжественностью ездить к малознакомым или даже вовсе незнакомым лицам, как, например, ко мне. Позже я узнал, что всякая официальность и торжественность, всякие наряды и переряжанья были глубоко противны простой, непосредственной натуре Левитова…
Мне было не по сердцу то обстоятельство, что С., рассуждая о задачах и направлении редакции, говорил «мы», очевидно, подразумевая под этим «мы» себя и Левитова… Дело в том, что Левитова, как писателя, я любил и уважал уже давно, еще на гимназической скамейке и затем позже — в университете. Мы в то далекое время с восторгом зачитывались его «Степными очерками», и от этих «очерков», действительно, так и веет-дышит свежестью и поэзией степи. Его Анчелюст со своими дочерьми мне даже грезился во сне… Поэтому, когда неизвестный человек, вошедший в то утро ко мне в комнату, оказался Левитовым, то, понятно, я встретил его, как своего давнего знакомого, и крепко сжал ему руку, как человеку родному — по душе, как человеку более близкому, нежели брат по плоти. И теперь, когда я смотрел на него, его личность внушала мне симпатии и доверие… Ничего подобного не мог бы я сказать об С. Этот говорливый господин не нравился мне, и последствия скоро показали, что, по крайней мере, хоть на этот раз чутье не обмануло меня.
Я слушал С. довольно рассеянно, все посматривал на Левитова и старался заговорить с ним. Но С., как докучливый шмель, не давал нам ни покоя, ни возможности перемолвиться друг с другом. Мне тогда же показалось, что С. так же точно стеснял Левитова, как и меня. С. говорил, а Левитов молчал и поддакивал, когда приходилось. Когда, наконец, С. спросил, нет ли у меня чего-нибудь готового, — Левитов как бы вдруг оживился…
— Пожалуйста! — заговорил он. — Дайте нам что-нибудь для первых номеров… хотя что-нибудь маленькое! Право! Ведь надо же как-нибудь устроить дело… А. дело хорошее, хорошее!
Разумеется, к Левитову я примкнул бы с радостью — и работал бы с ним, но войти в кружок людей для меня неизвестных, может быть, подобных С., я решиться не мог. Готового в ту пору у меня ничего не было, — я дал ответ уклончивый, но взял у Левитова его адрес и обещал побывать у него непременно. Тем и кончилось наше первое свидание…
Как-то вскоре после того я отправился к Левитову. Он жил в ту пору на Большой Садовой, против Юсупова сада, в доме Яковлева. Дома Левитов был уже самим собой: в какой-то старенькой визиточке «с искрой», без галстука, взъерошенный, — одним словом, все как следует. На столе стояла бутыль водки, стаканчик и тут же закуска, — огурцы и кусок черного хлеба.
Весело встретил меня Александр Иванович. Ни тени официальности не было уже теперь в его обращении. Теперь ему не приходилось играть важную роль редактора, зазывающего к себе сотрудников… Путы упали с него. Он был очень оживлен и много говорил об издании.
— Надо сходиться, надо! — отрывочно и торопливо говорил он, ходя по комнате из угла в угол. — Как же, помилуйте! Этакое дело… Да вы уж посмотрите, как мы поведем… Ну, и картинки тоже — хорошо! Да дело пойдет, пойдет…
И тут же он рассказывал мне содержание предполагавшихся рисунков и сам смеялся.
— Теперь я отделываю сказку «О Правде и Кривде»… — продолжал Левитов. — Потом займусь «Фонарщиками»… У меня уже составлен план… будет целый ряд статей… Вот и вы приставайте к нам! Право! И отлично это будет… Вот также один из ваших знакомых будет писать у нас…
Он назвал фамилию моего знакомого, затем подсел ко мне и совершенно по-товарищески начал развивать передо мной свои планы относительно того, как он «поведет дело». Я вполне сочувствовала ему, и тут же высказал ему то, что уже давно хотел сказать, т.-е. что «я рад работать с ним». Он говорил много, с одушевлением, хотя по обыкновению отрывочно, не сосредоточиваясь на одном.
— Скажите, пожалуйста, что это за человек? — спросил я, между прочим, Левитова об С.
— Да как вам сказать! Он — ничего… ничего… — начал он каким-то снисходительным, успокаивающим тоном, но вдруг круто оборвал: — А черт его знает!..
— Но вы, кажется, близки с ним? — заметил я, мучимый антипатией к С.
— Кто вам сказал? Он сам, что ли? — уже с явным раздражением возразил Левитов. — Вон он и про вас говорил, что он хорош с вами…
