Севенны горят у нас под ногами, а ты последний Шабру, последний в своем роду. Вот и все, что я хотел тебе сказать, дружок. Очень мне грустно!
И, не дожидаясь, когда я оправлюсь от изумления и отвечу, Самуил Ребуль повернулся и пошел прочь, прямой и длинный как шест.
Часть ПЯТАЯ
Я прошел по единственной улице нашей деревни. Я не был здесь пять лет. Я вернулся в нее победителем, но страдаю от этого, как от великого несчастья, и утешаюсь воспоминаниями о том, что было двенадцать лет назад в воскресное майское утро, когда мой отец об руку с матерью вышел из церкви после обличения его за мессой как нераскаянного гугенота. Отец, помоги мне, своему последнему сыну, перенести наше победоносное возвращение в Пон-де-Растель! Да ведь ты-то, отец, запретил тогда нам прибегнуть к оружию. Как тебе, наверно, легко было в твой смертный час вознестись на небо…
Вот снова прохожу я по Пон-де-Растелю, но не так, как пять лет назад, спокойно шествуя крестным путем на Голгофу пред лицом доброго народа нашего, глядя на него взором ясным, прямым, как лучи солнца в летний полдень, — нет, мы ворвались ночью, спустившись через перевал Риз; мы ринулись на спящий Пон-де-Растель, вздымая горящие факелы, и из широко открытых ртов наших неслись слова Моисеевы: «Изострю сверкающий меч мой… Упою стрелы мои кровью, и меч мой насытится плотью, кровью убитых и пленных», — ведь мы уже не следовали заветам Иисуса.
Вот запылали дома, огонь пожирает жилище и все имущество Гиро, Польжи, Понтье, Дюмазеров; пламя пожаров разгоняет мрак ночной, а мы в безумном исступлении ринулись дальше к дому Лартигов.
Глава семьи Дуара стоял как вкопанный в деревянных своих башмаках и, скрестив руки на груди, загораживал собою дверь; он даже не дрогнул, когда лавина огней и пламени остановилась в двух шагах от него; он не убежал, думается, по той причине, что ждал нас. Он держался уверенно, как и все Лартиги, и смеялся знакомым мне язвительным смешком, а потом как рявкнул во всю глотку, так словно свечку задул, — сразу смолкли наши библейские) гимны и псалмы о пожарах.
Когда же он узнал меня среди темных фигур, казалось, тоже извивавшихся, плясавших, как огни факелов, когда разглядел рядом со мной Финетту и старика Поплатятся, то разразился громовым хохотом, и меня словно кнутом хлестнуло по лицу.
Терзаясь болью душевной, я крикнул:
— Мы не хотим вам зла, мессир Лартиг! Ни вам, ни семейству вашему. Мы только подпалим амбары.
Дуара Лартиг, словно Самсон, ухватился за дверные косяки и возопил:
— Мое зерно — это я! Мое сено — это я! Мое добро — Это я и мои близкие!
Маленький Вернисак прибежал из риги Лартигов, самой лучшей во всем селе, и громко закричал, что она битком набита соломой и сеном. Он тотчас отправился обратно, ведя за собой осла, нагруженного просмоленным хворостом. Дуара Лартиг зарычал:
— Моя рига — это я!
Увидев, что Бельтреск двинулся к нему, я изо всей силы крикнул:
— Не тронь его, кузнец! Пусть ни единого волоса не упадет с головы его.
Бельтреск так круто остановился, что тяжелая палида потянула его назад.
У Лартигов рига прилегала к ометам соломы, к конюшне, к поленницам дров и к дровяному сараю. Когда оттуда взвился огонь, Дуара спрыгнул с крыльца и помчался, рассекая толпу, словно кабан, кусты терновника, дорогой он ударом плеча сбил на землю тяжело навьюченного мула, который после этого не мог подняться.
Мы догнали Дуара, когда он уже сжимал своими волосатыми ручищами шею маленького Вернисака, и у того руки и ноги болтались как тряпочные. Лартиг стискивал ему шею и вопил:
— Ведь это меня ты сжигаешь, негодяй, меня!..
Я уцепился за руку Маргелана.
— Не убивай его, Дариус, не убивай! Ради меня!..
Коновал не собирался его убивать, хотел только, чтобы он выпустил щуплого Вернисака. Бельтреск и Мартель тоже пытались разжать тиски Дуара, а тот все сжимал их и выкрикивал:
Ведь это меня вы сжигаете, дьяволы!..
У Вернисака что-то хрустнуло в шее, и в это мгновение Маргелан, раскрыв нож, принялся резать спину Дуара Лартигу, наносил короткие неглубокие удары лишь для того, чтобы он выпустил Вернисака.
Громадная горящая рига дышала тяжело, как больная лошадь, шевелилась, вздрагивала, фыркала, бросала полосы яркого света на рубашку Лартига, намокшую от его крови, и на маленького изнемогавшего, истерзанного Вернисака. Нож Маргелана так быстро вспарывал спину душителя, что казался кривым, как ятаган, как полумесяц. А огонь пылал так близко и обдавал нас таким жаром, что волосы у всех обгорели и издавали противный запах паленого.
Лишь когда из Лартига вытекла последняя капля крови, выпустил он шею Вернисака, почти обезглавив его.
Никогда еще не было на нашей земле такого большого пожара; все мгновенно засыхало вокруг; лица, руки, волосы блестели от пота будто их смазали маслом. Листья на соседних деревьях скручивались и улетали, порхая, как бабочки. Земля растрескалась и жадно впивала свежую кровь Лартига. Я положил себе на колени большую голову Дуара, и седые его кудри обращались под пальцами моими в черный прах. Я его баюкал, я все старался объяснить старому своему другу, что мы совсем не хотели ему зла, ми ему, ни его близким, но что нам дано было повеление ответить ударом на удар, а у него в изголовье кровати висит изображение Иисуса… И пока я говорил это, я видел, как его глаза заволокла пелена, а губы потрескались, точно гипс.
Кто-то весело крикнул:
— Вот оно как! День занялся! Слышите — птицы запели. День гнева воссиял!
Рига рухнула, за нею обвалились конюшни и сараи. Обманутые ярким светом, запели птицы, заворковали голуби, смолкли филины и совы. Вороны, сойки, зяблики, вяхири, синицы, сокол, две сороки стремглав неслись к солнцу, запылавшему средь небывало короткой ночи; разные птицы стайками и большими стаями летали вокруг, кричали, щебетали, кружились вихрем и вдруг, задохнувшись, ослепнув, камнем падали с высоты на раскаленные угли пожарища.
Авель и Финетта силой увели меня от двух мертвецов — Лартига и маленького Вернисака с оторванной головой, трупы их уже вздулись от жара. Над рекой, красной в отблесках пламени, словно голубые стрелы, проносились зимородки; вокруг огненного солнца — горящего омета соломы — возбужденные быки преследовали коров, вырвавшихся из горящего хлева.
Старик Поплатятся сунул мне в
