заре после побоища у Рюна; братья наши возвращаются в стан воинов господних, по двое, по трое, словно овцы из стада, рассеянного грозой.
Когда пришел к нам новый ордонанс, предписывавший «сломать все печи для выпечки хлеба во всех хуторах, фермах и малых селениях или же замуровать оные известью, смешанной с песком», наш Жуани продиктовал мне ответ: мы уведомили тех, кто задумал таким способом лишить нас пищи, что мы спалим все поселки, хутора католиков и даже дома «новообращенных», если не найдем в них съестных припасов. И в том же ответе запрещалось под страхом ножа и пожара всем окрестным жителям, к какому бы сословию они ни принадлежали, какую бы религию ни исповедали, свозить съестные припасы в запертые крепости.
И тогда старик Ларгье, дядя Финетты из села Корньяр, рассказал мне древнюю басню о том, как человек начал седеть, а у него было две жены, старая и молодая. И вот старая принялась вырывать у него черные волосы на голове, а молодая — седые, и вскоре он сделался лысым.
В той местности, где командует Жуани, и в той, где распоряжается Кастане, не осталось ни одного католика в каком-нибудь жилье, стоящем на отшибе. Только судья Пеладан, добрый мой хозяин, спокойно занимается своими делами, выходит за ворота* Женолакской крепости, разъезжает один по дорогам верхом на старом своем муле, учтиво кланяется нам, когда встречает нас на дороге. Мы говорим о нем: «Вот смельчак!» — и почти что гордимся им.
Нынче ночью мы, уважая собственный свой ордонанс, спустились к подножию гор и двинулись в сторону Рюна — деревни, что стоит на рубеже нашего малого края и папистского Жеводана, может быть, потому Отступник и не разрушил домов, принадлежащих «новообращенным», а просто поселил там католиков. Ограбленные наши братья как неприкаянные бродили вокруг и не могли вернуться в свои жилища, так как по приказу мессира де Пальмероля солдаты стреляли по ним, как по волкам, во всяком случае убивали мужчин, а женщин комендант отдавал на потеху своим наемникам. Жуани послал этому однорукому коменданту Пон-де-Монвера письмо, написанное мною, и потребовал, чтобы гугенотам отдали их жилище и их добро, грозя, что в противном случае в Рюне произойдут дела небывалые.
В ту ночь гроза и молния обрушились на деревню, дабы внушить уважение к нашему слову. Исполнившись ужаса, викарий Фрессине и его прихожане забаррикадировались в кордегардии, но некоторых кукушек, забравшихся в чужие гнезда, нам посчастливилось поймать, и мы их зажарили на огне пожарища.
Заядлый папист Пьер Фолыне, нотариус в Пон-де-Мон вере, с разрешения однорукого коменданта и с благословения Отступника, присвоил себе и жилище и все владения Пьера Шапеля; сей грабитель громче всех и дольше всех выл, сгорая в пылающем доме, вопил истошнее, нежели молодой Кабанес или дочь Анри Фирмена. Мы с Авелем, слышавшие, как Пьер Сегье пел в пламени костра, радуясь мученическому венцу, и многие другие, кои были свидетелями кончины наших братьев, преданных сожжению после пыток, обычных и чрезвычайных, теперь ловили каждый вопль католиков, сгорающих в домах, где их расселили по билетам, и все мы с глубоким убеждением думали и говорили, что столь великий страх перед смертью изобличает ложную веру и ложного бога католиков.
Мессир де Пальмероль и его гарнизон, конечно, превосходно видели из Пон-де-Монвера яркое пламя пожаров в Рюне, но комендант крепости уже изучил наши повадки: хорошо зная, что мы не станем его дожидаться в деревне, он подстерег нас на обратном пути — там, где мы его совсем и не ждали.
И вот, когда завершилась вторая ночь возмездия, зарево которой перебудило всех птиц, мы повернули назад и двинулись через высокое плоскогорье, волоча усталые ноги, увязая в снегу, коченея на лютом ветру; мы уже миновали Финьялетт, Шамплон и Саларьяль и шли все дальше, измученные, подавленные, отупевшие от всех этих разрушений, от голода, от бессонных ночей и словно пьяные от пожаров, от криков, — и вдруг наемные испанцы напали на нас со всех сторон.{104}
Первый залп мы выстояли, второго дожидаться не стали. Когда эти разбойники сжали свое кольцо, они нашли на месте атаки только три лошади, семь навьюченных мулов, два ружья, два красных плаща и три мертвых тела: Батисту Пранувеля, у которого пуля, сразившая его, пробила насквозь и скрипку, закинутую за спину; Жака Дельмаса, зарубленного саблей недалеко от того города, где его отец, великан Дельмас, был заживо колесован под надзором аббата Шайла во втором году нового века; и Авеля Дезельгана, брата Финетты, устремившего широко открытые мертвые глаза на Пастушью звезду.
Все случилось в сумерки. Внезапно раздались вопли, вой, выстрелы. Началось смятение, ветер пахнул мне в лицо (позднее я узнал, что то было дуновенье воздуха от взмаха саблей). Авель взял мою руку, положил себе на грудь, где зияла рана, и я ощутил, как еще дрогнул два-три раза тот горячий и влажный комок, в котором коренится наша жизнь и наша вера. А потом меня подхватила волна бегущих.
Господи боже, за детьми твоими гнались, как гонятся охотники за дикими кабанами. Враги шли по нашему следу, бежали за нами по пятам, отыскивая на снегу пятна крови.
Когда мы собрались кучками по трое, по четверо, преследователи потеряли нас, так как последний идущий заметал следы, другие вытирали у раненых кровь, иные высасывали ее губами. Да мы уже и были среди лесных покровов нашего Лозера, к тому же само небо послало нам помощь: пошел снег, тяжелые хлопья падали так густо, такой плотной завесой, что испанцы заблудились; снег разостлал вокруг свою горностаевую мантию, подобающую для герба нашего края, а в сем белом меху тепло бывает лишь детям Севеннских гор.
Дезельганы пришли расспросить о смерти сына; впереди шел отец, подгоняя мула и корову; за ним брели две старухи. Финетта показывала дорогу. Отец так поздно решился уйти в Пустыню, что они уже ничего не могли взять с собой, все бросили, лишь навьючили на мула два мешка пшеницы; Дезельган нес за плечами только колыбель.
Возвратившись в стан в ту роковую ночь, я заметил, что в руках у меня ружье Авеля. Я подобрал его безотчетно, — ведь Жуани внушал нам, что в сражении оружие важнее всего, и это уж было у нас в крови. Я сказал отцу:
— Вот… больше ничего не могу передать вам от него…
Дезельган ответил:
— Это самое лучшее.
Я ждал, что он, по обычаю, поцелует оружие погибшего сына, но старик не сделал этого, только долго рассматривал
