Не пощажу и не помилую, и не пожалею истребить их.
Слушайте и внимайте; не будьте горды,
Ибо господь говорит…
По приказу Жуани моя Финетта идет в Борьес, если богу будет угодно, она, может быть, убедит отца уйти, ибо пламя пожаров уже подходит к хутору Дезельганов! По дороге она спрячет листки с записями в наш тайник. Я добавлю к ним вот эти строки. Хотелось бы мне, чтоб она прочла их, но я не открыл ей свое желание.
Супруга моя, ты все убегаешь теперь от меня. Исподтишка бросаешь на меня взгляды, от которых мне так больно, что я не смею смотреть на тебя. Пища ныне у всех у нас весьма скудная, но ты и к ней едва притрагиваешься. Любимая, маленькая моя, ты и так худенькая, а теперь, чего доброго, ветер унесет тебя. Тебе тяжело и мне тяжело, но ты ни слова о горе своем не говоришь и меня к тому не побуждаешь. Часто я спрашиваю тебя, о чем ты думаешь, а ты всегда отвечаешь: «Ни о чем». По ночам ты иной раз стонешь, плачешь, во сне вырываются у тебя невнятные жалобные слова: «Я уж очень маленькая, меньше зернышка горчичного…»
Финетта моя, мне хочется, чтоб ты прочла здесь, как я тебя люблю. В нашем краю у людей не в обычае много говорить о любви, да и живем мы с тобой в суровые времена, не располагают они к нежным словам, но как бы я хотел, чтобы ты заглянула в мое сердце. Всего себя отдаю тебе, супруга милая. Раз бог соединил нас, ничто нас не разлучит. Моя маленькая, ты станешь подобна древу, и птицы небесные будут укрываться в твоих ветвях.
Как обычно, Финетта все опустила в тайник,
не прочтя ни строчки, даже не попытавшись
развернуть сверток, хотя он не был ни запечатан, ни завязан;
о скромности этой свидетельствует признание,
написанное ее милыми каракулями на обороте послания мужа,
в которое были завернуты все остальные листки.
Боже мой! Зачем же я так страдаю, как раз теперь, когда наконец познала всю твою любовь, бедный мой Самуил, когда почувствовала себя бесконечно счастливой. И вот все мое счастье обратилось в несчастье. Мне страшно! Так страшно, как еще никогда не бывало!.. Когда я шла сюда, была ночь, черная, безжалостная, — без единой звезды, непроглядная тьма, проливной дождь и все какой-то шум, шорохи… мне все казалось: дышит мне в затылок пьяный драгун. Я слышу запах винного перегара, исходящий от него, чувствую, как он хватает меня за плечи. Тяжко мне в пещерах нашей гранитной Пустыни. Не могу я так… Хочется, чтоб было у нас тепло домашнего очага, застолье, настоящий дом. Тогда и рожу я ребенка. Ну, что вы все требуете 01 меня. Живем мы на ветру, на холоде, вот я и сохну… Ничего не поделаешь… Тяжко мне. Ты ласкаешь меня, а твои ладони, касаясь тела моего, шуршат как сухие листья. И это как раз в такие мгновенья, когда ты, сам того не ведая, даришь мне блаженство любви. Я всегда знала, что я твоя, что я принадлежу тебе, но вот уже три дня, как я познала, что и ты мне принадлежишь. А теперь я чувствую себя одинокой, старой и погибшей. Да, погибшей. И даже не потому, что старик Поплатятся как будто и не замечает меня и уже готов прогнать меня, но оттого, что я — сама не знаю почему — вдруг оказалась совсем одинокой, впервые в жизни, тогда как прежде всегда была с тобой в неразрывной близости, с самого детства, с малых лет, с тех пор, как помню себя. Подумать только! Так недавно я смеялась над великой тревогой деда, от души смеялась! А теперь волна какая-то захлестнула меня… Я — как больная, ненужная овечка. И непрестанно я твержу: «Моисей, по жестокосердию вашему, позволил вам разводиться с женами вашими». Как я люблю Иисуса, сказавшего эти слова. Но миновали евангельские времена, теперь у нас времена Исхода и сердца очерствели… Чтобы сделать рукоятку ножа, нужно срубить дерево и высушить сердцевину его, нужно, чтобы она была твердая. А плоды? Кто думает о плодах? Самуил, вот я сижу на корточках у подножия той стены, где устроен тайник. Самуил, возлюбленный мой, да поможет нам бог! Прошлую ночь (помнишь Самуил?) ты весь пылал, ты был пьян от любви, ладони твои касались моего тела с шуршанием сухих листьев, но даже в твоих объятиях меня не оставлял страх. Утром я увидела твои руки, они были черные от крови, засохшей на них. В ту ночь сожгли Пон-де-Растель. Я хорошо поняла, что в ту ночь я не могла зачать от тебя. Я боюсь, что придет день, когда Закон Моисеев принудит меня, принудит… Господи, я не могу! Нет, никогда, никогда! Прости мне прегрешение мое, прости. Но я так боюсь! Отними у меня все, отними жизнь, но только не Самуила. Пусть вырвут у меня сердце, господи, лишь бы я осталась в сердце Самуила!
Если бы обиратели винограда пришли к тебе,
То, верно, оставили бы несколько недобранных ягод.
И если бы воры пришли ночью,
То они похитили бы, сколько им нужно.
Пишу на кровавой
