— Я еще подумаю,— сказала я недовольным тоном. Но я уже видела, в какой переплет я попала. Генри в отъезде, Рози в отпуске, Джон за городом, и я буду предоставлена самой себе. Честно говоря, я неважно себя чувствовала. Я просто не могла заставить свое собственное тело делать то, что я хочу. Должно быть, люди пожилые и тяжело больные испытывают то же чувство отчаяния и растерянности. Моя решительность никак не подкреплялась моим физическим состоянием. Даже сесть в кровати было для меня крайне утомительно, и я хорошо понимала, что дома я немногое смогу сделать сама.
Оставаться в госпитале я не собиралась. Больницы опасны. Людям свойственно ошибаться. Не та кровь, не то лекарство, не та операция, не те анализы. Я выписываюсь отсюда немедленно.
Дэниел провел ладонью по моей макушке.
— Делай то, что захочешь. Я вернусь попозже.
Прежде чем я успела выразить протест, он уже исчез. Я нажала кнопку вызова сестры. В динамике раздался глухой голос:
— Да?
— Можно навестить мистэра Коулера из триста шестой?
— Насколько я знаю, да.— Голос сестры звучал так, будто она говорила в консервную банку, на фоне каких-то скрипов и скрежетов.
— Мне нужно кресло-каталка. Я бы хотела навестить его.
Только через двадцать минут мне привезли кресло-каталку. За это время я успела понять, что сражаюсь с депрессией, вызванной гибелью Олив. Не то чтобы у нас какие-то близкие отношения, но она всегда маячила где-то на периферии моего сознания. Впервые я познакомилась с ней в старших классах, когда подружилась с Эш, но она скоро уехала. После этого она была скорее слухами, чем реальным фактом… Сестра, которая все время где-то в другом месте: в школе-интернате, в Швейцарии, катается на лыжах в штате Юта с друзьями и так далее.
Не думаю, что нам с ней удавалось поговорить по-человечески до позавчерашнего дня, и тут мое мнение о ней несколько изменилось. Теперь же смерть раздавила ее, как букашку, удар был внезапен, как порыв ветра, прихлопывающий муху о подоконник. Впечатление было устрашающим, и эмоциональное потрясение было свежо в моем сознании. Я почувствовала, как прокручиваю в мозгу всевозможные картины, пытаясь осознать вечность. Смерть оскорбительна, и я сопротивляюсь ее внезапному появлению, как нежданному визиту нелюбимого родственника. Я чувствовала, что комок останется у меня в груди недолго: не горе как таковое, но горькая досада.
Я поехала в своем кресле по коридору в комнату триста шесть. Дверь была закрыта и возле нее в холле стоял Басс. Он медленно повернул голову, когда я подъехала к нему. Басс выглядит прилизанно, как на каком-нибудь портрете восемнадцатого века. Лицо у него овальное, мальчишеское, брови густые и бесформенные, глаза бледно-карие. Рот чувственный, манеры высокомерные. Наденьте на него сатиновую рубашку, жилет, бриджи и лосины, и он вполне сойдет за «Мальчика в голубой», правда слегка в декадентском стиле. Волосы у него темные, красивые, на висках слегка поредевшие, немного длинноваты, встрепанные надо лбом. Рядом с ним хорошо представляется афганская борзая или какое-нибудь другое существо с шелковистыми ушами и длинной аристократической мордой.
— Здравствуй, Басс. Меня зовут Кинзи Миллхоун. Ты меня помнишь?
— Ну конечно,— сказал он. Он наклонился и запечатлел на моей щеке подобающий обстоятельствам поцелуй, в котором было больше звука, чем ощущений. Его лицо было лишено какого бы то ни было выражения. В воздухе повисла напряженная тишина, одна из тех неприятных и нестерпимо долгих пауз, когда ты тщетно пытаешься найти что сказать. Его сестра погибла. Минута была вряд ли подходящей для экспансивных проявлений чувств, но я тем не менее была озадачена неловкостью нашей встречи.
— Где Терри?
Он перевел взгляд на дверь палаты.
— Его переодевают. Скоро закончат. Он поедет домой, как только доктор подпишет выходные документы. Как ты? Мы слышали, что ты была там в холле.
— Со мной все в порядке. Мне ужасно жаль Олив,— сказала я, и это было правдой.
— Господи, это просто какой-то кошмар. Я не понимаю, что вообще происходит.
— Как ваша мама? Держится?
— Она оправится. Она у нас старой закалки. Конечно, ей нелегко, но у нее железный хребет. Эш очень переживает. Она просто вне себя от горя. Они с Олив были вот так,— сказал он, показывая мне два скрещенных пальца.— Ну, а как ты? Выглядишь так, будто тебя хорошо отдубасили.
— Со мной все в порядке. Я просто первый раз встала с постели и паршиво себя чувствую.
— Если то, что я слышал, верно, то тебе просто повезло, что ты осталась жива.
— Повезло — это точно сказано. Я сама хотела взять пакет, но во двор въехала машина Олив, и я вместо этого пошла помочь ей вынуть сумку с зеленью. Ты остановился у матери?
Он кивнул.
— Я приехал во вторник вечером, а вчера позвонила Олив и сказала, что собирает вечеринку. Будто и не было этих лет. Я решил поплавать, а потом уже идти одеваться, и тут Эбони появилась на бортике бассейна. Я сначала не мог понять, что с ней такое. Ты же знаешь Эб. Всегда владеет собой, всегда в форме. Она выглядела так, словно сошла с ума. Я вылез на бортик, и она сказала мне, что в доме Олив взорвалась бомба, и что Олив погибла. Я думал, она шутит. Я засмеялся. Это было так дико, нелепо, что я просто не мог удержаться. Она залепила мне пощечину, и тут только я понял, что она не шутит. Что произошло? Терри не может вспомнить, и полицейские немногословны.
Я рассказала ему все, что могла, опуская некоторые неприятные детали, касающиеся ран Олив. Даже воспоминания о случившемся вызвали у меня нервную дрожь. Я сжала зубы, пытаясь успокоиться.
— Извини,— сказала я.
— Это я виноват. Мне не нужно было об этом начинать,— сказал он.— Не нужно было заставлять тебя переживать все это еще раз.
Я покачала головой.
— Ничего. Со мной все в порядке. Мне тоже никто ничего не рассказывает. Честное слово. Я думаю, это поможет. Эти провалы в памяти так раздражают меня.— Я искала какую-нибудь нить, чтобы связать отдельные фрагменты рассказа. У меня выпала ночь. Все, что произошло начиная с половины пятого, стерлось у меня из памяти.
Он немного помедлил и затем рассказал мне свою версию. Эш уехала. Она собиралась помочь Олив все приготовить. Когда он узнал о взрыве, он натянул на себя, что было под рукой, и они с Эбони отправились к дому Олив на машине. Когда они подъехали, Терри как раз на носилках заносили в машину скорой помощи. Олив все еще лежала возле кустов, накрытая одеялом.
Рассказ Басса был бесстрастным, словно программа новостей. Он был спокоен, его тон лишен всяких эмоций. Он не смотрел мне в глаза. Я уставилась в другой конец коридора, где какой-то врач с серьезным выражением на лице разговаривал с пожилой парой, сидящей на банкетке. Должно быть, он сообщил им что-то плохое, потому что женщина судорожно сжимала и разжимала в руках свою сумочку.
И тут я вспомнила лицо Басса среди лиц, вглядывающихся в мое, прыгающее вокруг, как шарик на веревочке. К тому времени первый шок прошел и я дрожала, не в силах взять себя в руки, несмотря на одеяла, в которые меня завернули. Я не помнила Эбони. Может быть, ее не отпускали от дороги, не давая ей подойти ближе к месту бойни. Бомба превратила тело Олив в жалкие лохмотья. Ошметки плоти разлетелись по забору, словно снежки.
Я закрыла лицо рукой, чувствуя, что оно все горит от слез. Басс неловко похлопал меня по плечу, бормоча какую-то ерунду, расстроенный тем, что расстроил меня, пытающийся придумать, как выйти из этой ситуации. Волнение улеглось, я глубоко вздохнула и взяла себя в руки.
— Как раны Терри?
— Не так уж худо. Порез на лбу. Пара сломанных ребер, в том месте, которым его шарахнуло о гараж. Они задержали его для обследования, но похоже, что с ним все в порядке.
Сзади нас возникла какая-то суета и открылась дверь палаты Терри. Вышла сестра с миской из нержавейки, полной грязных бинтов. Казалось, ее окружает аромат денатурированного спирта, раствора йода и резкий запах бактерицидного пластыря.
— Вы можете войти. Доктор сказал, что он может выписываться в любой момент. Когда он будет готов ехать вниз, мы пришлем ему кресло-каталку.
Басс вошел первым. Я въехала после него. Сиделка наводила порядок на столе, за которым работала сестра. Терри сидел на краю кровати, застегивая рубашку. Мне бросились в глаза шины, наложенные на его ребра, проступающие под рубашкой, и я поспешно отвела взгляд. Его тело было белым и безволосым, грудь узкая и не мускулистая. Болезнь и ранения кажутся мне очень личным делом. Мне не хотелось знать причины его худобы.
Он выглядел изрядно потрепанным, особенно из-за темной полосы поперек лба, там, где накладывали швы. Одна кисть у него была забинтована, возможно от порезов или от ожогов. Лицо его было бледным, усы топорщились, темные волосы растрепались. Казалось, смерть Олив уменьшила его в размерах.
