— Давно пора домой,— заметил он. Он засунул гармонику в карман и встал.
— У меня была работа.
— У тебя всегда работа. Тебе нужно больше следить за собой.
Я открыла входную дверь и вошла, включив свет. Я швырнула сумку на стул и упала на диван. Дэниел прошел на кухню и открыл холодильник.
— Ты когда-нибудь вообще ходишь в магазин?
— Зачем? Я редко бываю дома.
— О Боже.
Он достал брусочек масла, несколько яиц и пакетик с сыром, таким старым, что по краям он был темным и на вид как пластмасса. Под моим пристальным взглядом он обыскал мои кухонные полки, собирая крохи съедобных продуктов. Я откинулась на спину, опершись головой на диван и вытянув ноги на табурет. Я только что закончила одну неприятную беседу и не могла скрыть приступ злости. Передо мной был человек, которого я когда-то любила, и хотя былых чувств уже не было, чувство какой-то близости осталось.
— Почему здесь пахнет немытыми ногами? — спросил он небрежно. Он уже резал лук своими проворными пальцами. Он и на пианино играет так же, с небрежной уверенностью мастера.
— Это мой воздушный папоротник. Мне его подарили в качестве домашнего животного.
Он взял в руки батон ветчины, подозрительно к нему принюхиваясь.
— Твердая, как вяленое мясо.
— Так дольше хранится,— сказала я. Он пожал плечами и бросил три оставшихся кусочка ветчины на сковороду, они упали, тихо звякнув.
— Вот что плохо, когда бросаешь наркотики, так кажется, что у еды все время паршивый вкус,— сказал он.— Стоит покурить немного, и пища самая лучшая, какая только бывает на свете. Очень помогает, когда ты на мели или путешествуешь.
— Ты действительно бросил это дело?
— Боюсь, что так,— сказал он.— И сигареты, и кофе. Я пью пиво иногда, но я заметил, что у тебя здесь его нет. Я даже ходил на религиозные собрания одно время, но наконец эти разговоры о высшей силе меня достали. Нет никакой силы выше, чем героин, можешь поверить мне на слово.
Я чувствовала, что отключаюсь. Он что-то мурлыкал себе под нос, мелодию, смутно знакомую, которая слилась с запахом яичницы и ветчины. Что может пахнуть лучше, чем ужин, который для тебя готовит кто-то другой?
Он осторожно потряс меня за плечо, я проснулась и увидела яичницу на подогретой тарелке у себя на коленях. Я поднялась, неожиданно почувствовав голод.
Дэниел сел по-турецки на полу, поддевая вилкой свою яичницу за разговором.
— Кто еще живет в доме?
— Мой домохозяин. Генри Питтс. Он сейчас в Мичигане.
— У тебя с ним что-то есть?
Я передохнула между двумя глотками.
— Ему восемьдесят один год.
— У него есть пианино?
— Ты знаешь, кажется, есть. Наверное, расстроено. Его жена играла.
— Я хотел бы попробовать его, если туда можно войти. Как ты думаешь, он не рассердился бы?
— Ничуть. У меня есть ключ. Ты сегодня хочешь это сделать?
— Завтра. Мне скоро нужно будет идти. На лицо ему упал свет, и я увидела морщины у него под глазами. Дэниел торопился жить, и годы оставили на нем свой отпечаток. Он выглядел измученным и похудевшим.
— Не могу поверить, что ты частный детектив,— сказал он.— Звучит просто дико.
— Это не намного отличается от работы в полиции,— сказала я.— Я не связана со всеми этими бюрократами, вот и все. Не ношу форму. И платят мне больше, но не так регулярно.
— И немного опаснее, не так ли? Не помню, чтобы тогда кто-нибудь пытался тебя подорвать, как вчера.
— Зато они пытались сделать что-то другое. Когда останавливаешь машины на улице, каждый раз думаешь: а вдруг машина краденая, а вдруг у водителя пистолет. Преступления на бытовой почве еще хуже. Люди пьют, колются. Как правило, им все равно кого уложить, тебя или кого-нибудь из своих. Когда стучишься в дверь, никогда не знаешь, чего ждать.
— Как ты оказалась связана с этим убийством?
— Начиналось совсем по-другому. Кстати, ты знаешь эту семью,— сказала я.
— Знаю?
— Вуды. Помнишь Басса Вуда?
Он ответил не сразу.
— Плохо.
— Это его сестру, Олив, убило.
Дэниел отставил тарелку в сторону.
— Басса Вуда — это его сестра? Я понятия не имел. Что, черт возьми, происходит?
Я вкратце изложила ему ход событий, то, что мне было известно. Если я работаю на клиента, я обычно никому ничего не рассказываю, но здесь я не видела в этом ничего плохого. Это всего-навсего я. Мне было даже приятно порассуждать вслух. Дэниел был хорошим слушателем, задающим как раз те вопросы, какие нужно. Было совсем как прежде, в старые добрые времена, когда мы часами разговаривали о том, что нам было интересно.
Наконец мы оба замолчали. Мне было холодно, и я чувствовала себя неуютно. Я потянулась за одеялом и накрыла себе ноги.
— Почему ты бросил меня, Дэниел? Я так и не смогла понять.
Он ответил очень нежно.
— Дело было не в тебе, малыш. Это не из-за нас с тобой.
— У тебя еще кто-то был?
Он неловко задвигался, постукивая вилкой по краю своей тарелки. Затем отложил вилку. Он вытянул ноги откинулся назад, на локти.
— Хотелось бы мне, чтобы ты не была нужна мне. Мне нужно было что-то еще, вот и все.
— Что?
Он посмотрел мне в глаза.
— Все. Все что угодно. Все, что только возможно.
— У тебя никогда не было чувства ответственности, верно?
Он отвел глаза.
— Нет. Поэтому мы были такой плохой парой. У меня никакого чувства ответственности, а у тебя слишком много.
— Нет, неправда. Если бы у меня было чувство ответственности, я бы столько не врала.
— Верно. Ложь. Теперь я припоминаю. Это у нас было общим,— сказал он.
Он снова посмотрел мне в глаза. Я похолодела от выражения его взгляда, пустой и ясный. Я помнила, как он был мне необходим. Я помнила, как глядела в его лицо и думала, что нет никого красивее его. Почему-то я никогда не ожидаю от своих знакомых какого-нибудь выдающегося таланта или способностей. Меня представили Дэниелу, и я тут же забыла о нем до того момента, когда услышала, как он играет. Тогда я посмотрела на него повнимательнее. Дэниел был женат на своей музыке, на свободе, на наркотиках и немного на мне. Именно на этом месте я стояла в его списке.
Казалось, от его кожи идет ощутимое сексуальное излучение, плывет по направлению ко мне, как дым костра, находящегося где-то далеко. Странная штука, но это так, когда спишь с мужчиной, с которым спала когда-то раньше, к нему не подходят старые правила. Производственная практика. Этот человек хорошо меня выдрессировал. Даже через восемь лет он все еще мог сделать со мной то, что ему удавалось лучше всего… он мог меня соблазнить. Я откашлялась, пытаясь сбросить с себя это настроение.
— Что у тебя с твоим психоаналитиком?
— Ничего. Она думает, что сможет привести меня в порядок.
— И это составная часть ее плана? Помириться со мной?
— Мы все ошибаемся. Это ее ошибка.
— Она влюблена в тебя?
— Сомневаюсь.
— Должно быть, еще не успела,— сказала я. На лице у него проявились ямочки, и он улыбнулся, но улыбка была ускользающей, недоброй, и я подумала, уж не задела ли я его больное место. Теперь он заволновался, поглядывая на часы.
— Мне нужно идти,— сказал он. Но собрал обе тарелки, ножи и вилки и отнес это все на кухню. Он обычно моет посуду сразу, когда готовит, так что ему немного оставалось сделать. В семь часов он ушел. Я услышала рев и скрежет машины, когда он завел мотор и поехал.
В квартире было темно. И ужасно тихо. Я заперла дверь на ключ. Приняла ванну, стараясь не мочить мои ожоги. Завернулась в одеяло и выключила свет. Проведя с ним время, я вызвала к жизни какие-то ископаемые чувства, следы былых эмоций, переживаний, ныне окаменевшие. Я изучала собственные ощущения, словно какие-нибудь образцы, из любопытства, не больше.
Быть замужем за наркоманом — это наибольшее приближение к абсолютному одиночеству. Добавьте к этому его хроническое непостоянство, и у вас получилась целая куча бессонных ночей. Есть среди них такие, что бродят и рыщут где-то ночи напролет, такие, которых не видишь очень долго. Лежа в постели, ты говоришь себе, что ты беспокоишься, как бы он опять не разбил машину, боишься, что он пьян или попал в тюрьму. Ты думаешь, что его переехали, ограбили или покалечили, что он вколол себе слишком большую дозу. На самом деле, ты боишься, что он у кого-то еще. Время идет. Время от времени ты слышишь, как подъезжает машина, но не его. К четырем утра у тебя в голове гремучая смесь из двух мыслей: ты хочешь, чтобы он пришел домой, и ты хочешь, чтобы его не стало.
Дэниел Уейд научил меня ценить одиночество. То, что я переживаю сейчас, просто ни в какое сравнение не идет с тем, через что я прошла, когда мы были вместе.
ГЛАВА 19
Поминальная служба по Олив была назначена на два часа дня в воскресенье в Унитарской церкви. Спартанская церемония, никаких излишеств в декорациях. Пускали только родственников и близких друзей. Было много цветов, но гроба не было видно. Полы были покрыты красной плиткой, блестящие и холодные. Резные скамьи были из полированного дерева, без подушечек. Из-за высоких потолков создавалось ощущение простора, но не было никаких украшений и икон тоже не было. Даже витражи в оконных проемах были просто кремового цвета с бледно-зеленым контуром виноградников по краям. Унитарианцы мало внимания обращают на такие вещи, как религиозное рвение, благочестие, покаяние или искупление грехов. Иисус и всевышний ни разу не упоминались присутствующими, ни у кого с губ не слетело «аминь». Вместо священного писания здесь читали труды Бертрана Рассела и Калила Гибрана. Человек с флейтой играл печальную классическую музыку и закончил мелодией подозрительно похожей на «Зовите клоунов». Не было никакого надгробного слова, зато священник долго и непринужденно рассказывал нам об Олив, призывая прихожан подняться с места и поделиться своими воспоминаниями об усопшей. Никто особенно не переживал. Я присела на скамейку где-то сзади в своем платье на каждый случай, не желая вмешиваться. Я заметила, что несколько человек повернулись в мою сторону, словно тем, что я подорвалась на бомбе вместе с Олив, я завоевала себе статус знаменитости. Эбони, Ланс и Басс вполне владели собой. Эш плакала, и ее мать тоже. Терри сидел в одиночестве в первом ряду, наклонившись вперед, спрятав лицо в ладони. Вся группа занимала не больше пяти первых рядов.
