«Но парус! Сломали парус! Каюсь, каюсь, каюсь…»
В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ
Первое непоротое поколение русских эмансипированных от вульгарных земных забот дворян, дворян классически образованных, западников не только по убеждению и образу жизни и мыслей, но и зачастую «по месту прописки», то есть по месту учебы и рождения, оказалось бунтарским. Как Муравьевы-Апостолы. Все три мальчика – Ипполит, Сергей, Матвей – учились во французском пансионе. Все три мальчика разбились о вечный российский полюс. Ипполит пал в бою, и это еще была самая легкая участь. Ипполиту повезло. Он умер, не успев узнать, что, кроме них, в России никому еще не была нужна свобода, что солдаты считали Конституцию женой Константина, что в крепости сидеть не столько страшно, сколько тошно, что каторга – это прежде всего унижение. Ипполит умрет счастливым, за Родину и свободу, с оружием в руках. Сергей умрет на виселице. Матвей надолго загремит в каземат. И это только одна семья. А круг высшей знати был узок, и 121 «привлеченный к делу 14 декабря» – это практически каждая семья. Сыновья, племянники, внуки, кузены, однокашники. Первое непоротое дворянское поколение, которому не хватало разве что птичьего молока, оказалось первым повешенным поколением. Николай I, такой же дворянин, но прагматик и рационалист, будет недоумевать: «Что еще нужно было этим людям, чего не хватало?» Прагматики никогда не поймут.
«Но как ни сладок мир подлунный, лежит тревога на челе. Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Не хватало свободы (не для себя – для других, для солдат, для крестьян), достоинства и гражданственности в соотечественниках; не хватало римского форума периода братьев Гракхов и афинской агоры, не хватало американской конституции и английской палаты общин. Потом Ключевский будет гадать, в кого они такие уродились, и даже обвинит гувернеров, французских иезуитов. Однако иезуиты и подавно были прагматиками. Не они научили «полагать душу свою за други своя».
Молодые люди этого поколения получили классическое образование. Они были просто нашпигованы римской и греческой историей. А что такое классическая история? «Еще волнуются живые голоса о сладкой вольности гражданства!»
В начале 60-х поэт и диссидентка Наташа Горбаневская, которой «оставила лиру» сама Ахматова, напишет: «Мне хочется встать и выйти на форум». Она и выйдет: 25 августа в 1968 году, в знак протеста против вторжения в Чехословакию, на Лобное место, на Красную площадь. «Демонстрация семи». С лозунгом «За вашу и нашу свободу». Среди декабристов, кстати, была довольно большая группа польских шляхтичей. И они уж сумели донести этот слоган до своих русских коллег. Потому что в Польше свобода была нужна всему шляхетскому сословию. И национальная, и политическая.
Расплата для поляков оказалась особенно ужасной. Среди них было много разжалованных и отданных в солдаты. Их засекли шпицрутенами до смерти. Николай в отличие от Константина гордых поляков, которых так и не удалось приручить, не любил.
Молодая дворянская элита России хорошо усвоила классику. История Эллады была систематизирована вокруг трех китов:
1. Героический жест тираноборцев Гармодия и Аристогитона, пытавшихся убить тирана Гиппия, но преуспевших только с его братом (тоже тираном) Гиппархом. Пытки. Смерть. Бессмертная слава. Причисление к лику богов. Это VI век до н. э.
2. Греко-персидские войны. Маленькая свободная Эллада, союз полисов, разбивает деспотию, сверхдержаву, страну рабов и господ, а триста спартанцев во главе с Леонидом закрывают собой Фермопильский проход, идя на заведомую смерть.
3. Сократ говорит правду толпе, тоже отдает жизнь и смертью своей карает неправое Отечество.
А римская история – это форум, сенат, трибуны и консулы, Кассий и Брут, убившие реформатора и просветителя Цезаря (дабы сохранить свободу, которая на Юлии Цезаре и кончилась), это великая легенда о Муции Сцеволе, добровольно сунувшем ради Рима руку в огонь. Но самая древняя и самая прекрасная легенда Рима – это легенда о юноше Курции, который бросился на коне и в полном вооружении в пропасть, ибо было предсказано, что она закроется, если Рим бросит туда свое лучшее достояние. И пропасть полностью сомкнула края, и Рим был спасен.
Дворянская молодежь, вынеся четкие впечатления из классической литературы, твердо знала: надо пить цикуту, бороться с тиранией и, главное, бросаться в пропасть во имя Отечества. По-моему, все они, от Никиты Муравьева до Михайлы Лунина, были настроены именно броситься в пропасть. Но то ли жизнь смошенничала по сравнению с легендой, то ли пламенные идеалисты и западники не являются лучшим достоянием России, но пропасть не закрылась; не закрылась до сих пор, хотя сколько уже поколений честно бросаются в гибельную тьму… Декабристы были первым поколением россиян, у которых жажда вестернизации и реформ стала credo, символом веры, безнадежности и любви. Поколение 1812 года, с Бородинского поля шагнувшее в Сибирь, на каторгу, в крепость, впервые осознало, что у них нет ни форума, ни сената. И не будет при их жизни. К тому же многие из них после 1812 года побывали в Европе и там обнаружили те же чаяния и те же проблемы.
«Шумели в первый раз германские дубы, Европа плакала в тенетах».
Какое впечатление это могло произвести на юные умы? Германское юношество мечтало о своей свободе и своей государственности (помимо пышной Австро-Венгрии и казарменной Пруссии), Занд убивал Коцебу, а итальянцы тоже мечтали о свободе, тоже были сепаратистами; поэтому они и полюбили Наполеона, что он отбил их у Австрии.
Французов же даже роскошная наполеоновская эпоха с ее литаврами, орденами и победами не отучила от скепсиса и зубоскальства.
Молодые гранды России увидели Европу с ее дворцами, кафе, чистенькими коттеджиками вместо изб, знающими себе цену фермерами и ремесленниками. Европа не была разделена на касты, на «бар» и «мужиков», как традиционалистская Россия. И во Франции, и в Германии, и в Швейцарии тоже были официанты – но не «лакузы», не «шестерки»; были горничные, кухарки, лакеи – но без унижения, без раболепства. И главное, в Европе не было статусных рабов – крепостных крестьян, униженных и оскорбленных. Все декабристы читали Байрона. Он учил не покоряться, бежать от мира и становиться корсарами и Чайльд-Гарольдами, освобождать Венецию от тирании Десяти, как Марино Фальеро, венецианский дож, впутавшийся в восстание против самого себя.
У молодых офицеров было предостаточно свободы, но они чувствовали, как Камю, который скажет в XX веке: «Свобода будет каторгой, пока хотя бы один человек останется рабом на земле».
Молодые аристократы стали учить грамоте своих солдат, обращаться к ним на вы и разошлись по кружкам, где за чашей хорошего пунша, в шелковых и бархатных гостиных, в не самых дешевых кабаках обсуждали «роковые» вопросы, а также спорили на извечные темы «Кто виноват?», «Что делать?» и «С чего начать?».
«И я говорил: „Тираны!“ – и славил зарю свободы, под пламенные тирады мы пили вино, как воду».
О, Галич хорошо понимал декабристов; его поколение «шестидесятников» мыслило почти так же, только не было солдат, которых можно было вывести на площадь, да и охотников до вооруженных восстаний к этому времени в живых уже не осталось.
«Союз благоденствия» не привел бы ни к каким опасным последствиям, если бы его членов император Александр собрал в каком-нибудь зале для игры в мяч и велел им вырабатывать конституцию. Крепостные крестьяне, возможно, могли и подождать, над ними не капало; Россия прокисла и распухла от летаргического сна и тоже никуда не торопилась. Но юные идеалисты из элиты ждать не хотели и не могли. Крестьян надо было освобождать ради них. Но после Парижа, Венского конгресса и Священного союза Александр комитетами и реформами больше не баловался. Молодых мятежников некуда было посадить. Комиссии, комитеты, Сперанский, Чарторыйский – все это кончилось для Александра раз и навсегда. Правда, последней, роковой глупости для тех и против тех, кого он приготовлял к делу свободы, реформы и мятежа, Александр не сделал. Знал он, знал все про «Союз благоденствия», про Северное и Южное общества, про эти тайные общества идеалистов и авантюристов.
(«Лечиться бы им, лечиться! На кислые ездить воды! Они ж по ночам: “Отчизна! Тираны! Заря свободы!”»)
Но не было ни арестов, ни репрессий. Было только частное письмо к Николаю Тургеневу из Северного общества, «просьба христианина», «обращенная к христианину же»: бросить все это. Это так потрясло адресата, что он действительно все бросил и уехал в Париж. Такие письма и дружеские беседы со всеми будущими декабристами могли бы 14 декабря предотвратить. Смелых людей нельзя сломить, нельзя запугать. Их можно победить только великодушием, только добротой.
Но среди непрактичных, благородных идеалистов выделялись несколько человек совсем другого разбора. Они стояли у истоков того мутного потока, который потом, менее чем через 100 лет, смоет Россию вместе с монархистами, республиканцами, идеалами, совестью и честью. В истории остались не все имена. Но уж точно Михайло Лунин с ними столкнулся, потому что, оставаясь врагом как самодержавия и православия (тайно принял католическое крещение), так и народности в интерпретации двух первых институций, в 1820 году вышел из всех кружков и уехал служить в Польшу. Товарищи по вольнодумству ужаснули его, и он не хотел больше их видеть. До 14 декабря 1825 года, в котором он не участвовал, но добровольно решил разделить кару (Константин, великий князь, выбравший Польшу, свободу и частную жизнь, давал Лунину возможность бежать за границу). Но после арестов, произведенных Николаем I, после проскрипционных списков в 121 фамилию русская образованная молодежь начала жить по благородной формуле Ростана (из «Орленка»): «О, если здесь аресты – я участник». Стыдно было не быть арестованным.
