Я целый день думал об этом, но не решался попросить Василия Петровича, и теперь ужасно обрадовался. Да ещё писать можно было его собственной авторучкой. А какая она красивая, я не мог на неё налюбоваться.
Растений оказалось так много, что писания нам хватило до самого вечера. Несколько раз я говорил:
— Василий Петрович, вы устали, и нога у вас болит. Давайте завтра напишем.
Но он никак не соглашался.
— Мне так лучше, отвлекает, — отвечал он и продолжал рассказывать.
А нога у него болела всё сильнее, я уж видел, как он морщился и губу закусывал, когда думал, что я на него не смотрю.
— На сегодня довольно, — сказал он наконец, когда уже почти совсем стемнело. — Завтра запишем про болиголов и другие ядовитые растения, потому что надо знать также и то, чего есть нельзя. Ложись, но костра не гаси, я спать не буду, с костром веселее. Да и нога спать не даёт.
Я даже в воздухе рукой помахал, так она у меня от писания заболела, но я был страшно рад.
— Теперь я знаю, кем я буду, — сказал я, укладываясь около Василия Петровича. — Охотником за растениями, вот кем. Мы с Мишкой думали — только звери интересные. А теперь я знаю, что и растения тоже интересные. Может быть, и для растений делают заповедники? Только… что же это я? Ведь у нас с Мишкой заповедника не будет. Золота мы не достали…
Вдруг мне показалось, что Василий Петрович протянул руку и хочет погладить меня по голове. Но это, верно, только показалось, потому что он сразу опустил руку.
— Заповедник у вас всё-таки будет, — сказал он. — А теперь спи, спи, утро вечера мудренее. — И сразу закрыл глаза, будто сам уже спит. У меня же от этих слов сердце так и заколотилось. Но попробуй-ка его заставить говорить, если он сам не хочет.
А я лежал и думал: и про Мишку — дошёл ли он до завода, и про медведя — не сидит ли он в кустах, и узнали ли папа и мама, что мы убежали не на пасеку, а в лес, пока, наконец, незаметно и сам заснул.
Спал я крепко, пока не проснулся от голоса Василия Петровича. Он лежал на спине и что-то быстро и громко говорил, размахивая руками.
— Бредит! — понял я и со страхом огляделся: не видно ни одной звёзды, чёрные тучи закрыли всё небо, и уже погромыхивает гром. Где-то в этой жуткой темноте идёт к нам помощь. Но идёт ли? Не заблудился ли опять Мишка? Каким маленьким и беспомощным чувствовал я себя, слушая бормотанье Василия Петровича.
Мне вспомнились страшные рассказы, как больные в бреду убегают из дома. А вдруг и Василий Петрович сейчас вскочит и побежит туда, в непроглядную темноту? А если там сторожит медведь? Хорошо, что костёр горит, хоть на полянке светло. А вдруг Василий Петрович умрёт?..
— Пить, — проговорил он вдруг.
— Сейчас! — откликнулся я, повернулся к котелку, стоявшему за спиной, и замер: огонь от костра, переползая по высохшей траве, добрался до группы сухих ёлок, стоявших на полянке, и теперь золотыми полосками поднимался по старым смолистым стволам.
— Василий Петрович! — в ужасе закричал я, хватая его за руку.
— Пить, — повторил он, видимо, совсем не понимая, что происходит.
Подбежав к ёлкам, я пучком травы ударил по стволу, стараясь загасить огонь. Но вышло хуже: трава вспыхнула и обожгла мне руки. Задыхаясь от едкого дыма, я отбросил пылающий пучок, и тонкие золотые струйки огня поползли от него в разные стороны, по сухим прошлогодним остаткам. Не обращая внимания на боль от ожогов, я кинулся затаптывать огонь. Схватив зелёную еловую лапу, я хлестал ею по земле. Но огонь, затухая в одном месте, вспыхивал разом в нескольких других. Одна огненная змейка быстро изогнулась и побежала к месту, где лежал Василий Петрович.
— Василий Петрович! — изо всех сил закричал я.
Я стоял между огнём и постелью, огонь закоптил мне ноги, но я из последних сил продолжал бить по нему веткой, а на ней уже сохли иголки.
Вдруг что-то громко загудело и на поляне стало светло как днём: огонь, пробиравшийся на ёлки по полоскам смолы, разом рванулся кверху, хвоя на ёлках запылала. Я так и замер с поднятой веткой, но тут же вскрикнул и отбросил её: горящие иголки больно обожгли мне руку. Огонь добрался уже до постели Василия Петровича.
— Уходите! Уходите! — кричал я и изо всех сил дёргал и теребил его. — Ползите вон туда, к реке, там сыро, огонь не пойдёт. Скорей! Скорей!
Но Василий Петрович, казалось, не слышал меня. Он задыхался, кашлял и продолжал бредить.
Я громко заплакал и, схватив Василия Петровича под руки, изо всех сил старался стащить его с загоревшейся постели. В обычном состоянии я, конечно, не смог бы и с места сдвинуть высокого старика, но сейчас шаг за шагом я всё-таки тащил его к кустам.
Однако огонь шагал быстрее. Пылавшие ёлки наполнили жаром и дымом всю поляну, из глаз моих текли слёзы, дышать было всё труднее. Но мои пальцы вцепились в одежду Василия Петровича и точно на ней закостенели. Я плакал, дёргал и тащил, дёргал и тащил…
Вдруг молния ярко осветила поляну, раздался удар грома, настолько резкий, что я даже покачнулся. И в ту же минуту меня кто-то подхватил и приподнял кверху.
— Пусти же, — услышал я чей-то голос. Чья-то рука разжимала пальцы, которыми я вцепился в куртку Василия Петровича.
— Василий Петрович! — кричал я и брыкал ногами, очутившись в воздухе. — Он сгорит! Василий Петрович!
Свет, наполнявший поляну, погас: хвоя на ёлках уже обгорела, а дождь разразился с такой силой, что от него стало трудно дышать, и загасил ещё не разгоревшийся пожар.
Наконец я понял, кто это так крепко и ласково держит меня на руках.
— Папа?! — закричал я изо всей силы. И тут, охватив знакомую милую шею руками, я расплакался уже по-настоящему.
Но скоро я понял, что ещё кто-то стоит около папы и изо всех сил теребит меня за руку.
— Серёжка, Серёжка, — разобрал я дрожащий от радости и утомления голос, — ровно я их вывел-то! Как по шнурку!
А заповедник всё-таки будет!
— Сердится. И ещё как! Серёжка, слышишь? Сюда лезь, к окошку, тут слышнее. Ну и даст он им, Василий Петрович. С ним не больно поспоришь!
Мы стояли во дворе нашей заводской больницы у открытого окна. Впрочем, когда Василий Петрович сердится, его можно услышать и через закрытое окно. Это нам было хорошо известно.
Подтянувшись руками за подоконник, мы заглянули в палату. Василий Петрович сидел на кровати. Левая нога его, вся забинтованная, лежала высоко на подушке.
— Мальчики? — услышали мы его голос. — Целых пять минут, как начался приём, — он показывал сестре на свои часы, — а вы их ещё не впустили?
— Да они не пять минут, а целый час как в саду болтаются, — отвечала молоденькая медсестра и осторожно подложила ещё одну подушку под его больную ногу, — вы задремали, и мы не хотели, чтобы вам мешали…
