Антон Иванович стал записывать это решение в блокноте, положив блокнот на грядку телеги, с которой только что выступал Анохин, а на место Анохина уже лез Дремов.
— Я извиняюсь, товарищи, — сказал Павел. — Раз такое дело — монтерствуй, заведуй, — спасибо вам за это. Оправдаю. По специальности — оно не то что… По специальности… Да ладно, в общем, — докажу… — И спрыгнул наземь.
У Павла выходило так: все, что не связано с пахотой, возкой на подводах, с полевыми работами, — все — по специальности.
Представив себе круглое, курносое лицо Дремова в густых веснушках, из–за которых двадцатишестилетний человек казался безусым парнем, Лаврентьев подумал: вот один из миллионов молодых колхозников, которые всей душой, всем своим сознанием стремятся к новому, для которых в тягость становится ходьба за плугом и бороной, возка навоза на розвальнях, косьба ручной косой. И не потому, что работа физически тяжела, вовсе нет, — ремонтируя движок, Павел сутками не выходил из фургончика, работал куда напряженней, чем на возке навоза, — а потому что формы этой работы для молодежи устарели, слишком убогими выглядят они на фоне того прогресса, какой существует в промышленности. Молодежь готова в штыки идти за механизацию: за комбайны, электроплуги, электромолотьбу, за конвейеры в коровниках — за все новое. Таков закон культурного роста. Придет день, и недолго его ждать осталось, когда не только городской рабочий будет легко разбираться в сельскохозяйственных механизмах, но и сельский механизатор, попав на завод, быстро вникнет в станочную премудрость. Процесс стирания граней между городом и деревней развивается в нарастающих темпах — вот как этот ход льда на реке. Час назад льдины едва шевелились, сейчас уже двинулись, пошли по течению: завтра они будут мчаться на стремнине, обгоняя друг друга…
Назавтра льдины мчались не только по речной стремнине. Они лезли в улицы Воскресенского. Река вздулась, вышла из берегов, заливала огороды, погреба; в течение трех дней она достигла каменных лабазов, устремилась к амбулатории и больнице, и только в пяти шагах от больничного крыльца выбилась из сил. Бескрайнее море зеркально сверкало перед селом до заречного леса, по пояс в этом море стояло и само Воскресенское. Ручей в овраге, такой ленивый летом и осенью, мертвый зимой, теперь вспух, ревел, клокотал, он слился с Лопатью воедино, был как бы рекой в океане. Его течение тараном врывалось в Лопать, несло с собой коряжистые ольхи, копны сена, мусор и грязь из болотистых далей. Каждый год половодье захлестывает село, и тогда надо перетаскивать из подпольев картошку на чердаки, угонять скот за околицу, в открытое поле, и подпирать стены домов бревнами, чтобы не снесло водой. Начинается шумная, беспокойная пора, страшная и в то же время немножко веселая, бесшабашная. По улицам ездят на лодках, на плотах, догоняют уплывшие курятники и ворота, которые, если не догонишь, ищи потом верстах в десяти, в пятнадцати вниз по течению выброшенными на илистый берег.
— Эй, тетка Настя! — кричит кто–нибудь с лодки, проплывая мимо колыхающейся под напором волн избы. — Жива?
— Жива. — Тетка Настя распахивает оконце, добравшись до него по табуреткам. — Толку что! Размокла. Из–под печки жабы лезут.
— Соли их в капусте. Заграничный деликатес!
На крышах сидят ребятишки, свистят, размахивают штанами, надетыми на палки, — гоняют голубей. Шальной наездник скачет по улице — конь по брюхо в воде, вздымает веера брызг.
— Вот, Дементьич, какая стихия! — Антон Иванович ловко орудовал кормовым веслом, направляя челн из улицы в улицу. — Ты мне толкуешь: строй новое правление, гостиницу, то да се. На кой их тут строить?! В девятьсот восьмом году — слыхал? — была такая штука — полсела смыло. Год на год не приходится. Настроишь, а оно возьмет и грянет…
— Кто–то ненормальный придумал. тут село ставить, — удивлялся Лаврентьев.
— Ненормальный, нормальный — не суди. А где его ставить было? Справа помещик, слева помещик. Земля ихняя. Куда сунули мужиков, там и строй. Таких сел в России — не одно наше. Я уж и в книгах про это читал, со стариками беседовал. Имею, Дементьич, думку… Большую думку. Проболтался о ней прошлым годом Серошевскому, разговорились как–то по душам. А он мне; «Манилов вы, товарищ Сурков. Форменный Манилов. Маниловщиной занимаетесь. Слыхали — у Гоголя?» Я после сходил к директорше Нине Владимировне, взял эту книжку, почитал. Какая же маниловщина? Манилов чего хотел? Мост чтобы выстроить, купцов на нем посадить с квасом и самоварами. Это верно — сивый, бред. В общем, с тех пор молчу, никому ни слова. От тебя, Дементьич, таиться не буду, поедем — все покажу и расскажу.
Они причалили к крыльцу председателева дома, вошли в горницу, под полом которой лопотала вода.
— Вот весь полный–подробный план. — Антон Иванович развернул трубку александрийской бумаги, расстелил бумагу на столе.
Лаврентьев увидел старательно вычерченный и раскрашенный цветными карандашами план поселка. Он читал надписи: «правление», «детские ясли», «молокозавод», «лесопилка», «жилые дома», «пруд», «сады», «площадь». От центра поселка улицы расходились радиально, пятиконечной звездой. Выглядел этот чертеж довольно красиво и, видимо, потребовал много труда, кропотливого, непривычного для рук колхозного председателя. Лаврентьев понял теперь: Антон Иванович задумал перенести село на место бывшей помещичьей усадьбы, по–новому распланировать его, благоустроить. Нет, это не было маниловщиной. Но как и когда возможно будет осуществить такие крупные работы? И осуществимы ли они вообще?
— Думал над этим, много думал, — сказал Антон Иванович. — До копейки все подсчитал, до бревна, до кирпичика.
— Сколько же надо средств?
— Миллион!
— Миллион?!
— Да ты не пугайся, Петр Дементьевич. — Антон Иванович взял листок бумаги и карандаш. — Это как понимать — миллион? На стройку меньше уйдет. Рабочая–то сила в основном своя, лес как–нибудь в кредит возьмем, и все такое. Миллион — это колхозу получить за год, вот как. Чтобы и на трудодни раздать, и всякие текущие нужды покрыть, машин еще приобрести, и так далее. Вот спрашиваю — можем мы миллиона добиться?
— В прошлом году что — шестьсот семьдесят тысяч получили?
— Так точно. А на этот запланировано семьсот девяносто пять.
— Превысить, значит, плановую цифру надо на двести пять тысяч. Как будто бы и не так много.
— А возьми превысь ее!.. — Антон Иванович складывал на бумаге арифметический столбик. — Вот если бы Клавдия поднажала да выдала нам не двести, а триста или хотя бы двести пятьдесят тысяч… Эх, зря ее обидели! Мутить воду начнет и плана не выполнит, не то что… С характером баба. Ну, ладно, допустим — она двести пятьдесят. Пчеловоды бы тоже четверть миллиончика. Глядишь, животноводство, полеводы, огородники — и набежало бы, а, Петр Дементьевич? Будь ты мне другом–человеком. Давай вытянем Воскресенское из ямы! Крест на этом овраге поставим. Ведь ты пойми: бежит народ из деревни, мужиков все меньше да меньше остается, парней вовсе пять штук.
— Это совсем не потому, что село в болоте стоит, — ответил в раздумье Лаврентьев. — Уж больно на трудодни мало получается. Необеспеченная жизнь. Поля в болоте — это хуже всего.
— Ну, может, и так, конечно, я не спорю. А факт есть факт: городская жизнь каждого тянет, — настаивал на своем Антон Иванович. — Как посмотришь в газетах, в журналах, какие в городах жилища строятся, и в затылок пятерней полезешь. Кому охота в грязи, в болотине прозябать! Я тебе и название новое скажу. Не село, не деревня — поселок. Селу каюк. Поселок! Ленинский. Как?
— Загадку ты мне задал, Антон Иванович. Подумать надо. С Дарьей Васильевной подумать, с народом. За такое дело тяп–ляп не возьмешься. Слишком большое дело.
— Дарья за него обеими руками ухватится, — с уверенностью сказал Антон Иванович. — А народ… Доказать ему надо. Такова задача. Чего не доказать! — Он взглянул в окно на разливанное море, на затопленные избы, бани, коровники, на всплывшие плетни и заборы. — Вот оно, доказательство. И Дарье скажем и народу, только прежде ты сам–один помозгуй, вот тебе чертеж этот, вот цифирки мои, посиди дома на досуге. Если согласишься со мной — значит, прав я, значит, выйдет дело. А не согласишься, тогда… тогда… Тогда все равно от него не отступлюсь! — Антон Иванович стукнул кулаком по столу.
Он свернул свои бумаги в трубку, сунул их Лаврентьеву под мышку и отвез его на челне до суши.
— Помозгуй, — еще раз сказал на прощанье.
Лаврентьев месил вязкую грязь сапогами, оскользался, балансировал руками, чуть было не выпустил сверток под ноги. Проклинал и дорогу, и распутицу, и то место, в какое горькая крестьянская судьбина загнала воскресенцев. В самом деле, тысячи сел и деревень старой России возникали совсем не там, где бы их следовало строить. Помещичьи усадьбы раскидывались на живописных крутых берегах рек, на холмах — видные отовсюду, горделивые, благополучные. Мужик вынужден был селиться где повелят, где оставят клок земли под хату. И селился он в оврагах, в мочажинах, в гиблых местах, комариных, лягушечьих, нездоровых. Хорошая мысль пришла в голову Антону Ивановичу — исправить историческую несправедливость. Умный он, этот человек с мечтой. Правильно сказал о нем Карабанов. Вот, кстати, рассказать бы Карабанову о плане воскресенского председателя. Как секретарь райкома отнесется?
